Первый рассказ - Иван Сергеевич Уханов Страница 18

пошла бы за него, да глуши лесной, тоски смертной боится. И его в поселок не сманишь. К лесу привык, да работа рядом. Разное про него говорят люди. Больше хорошее. Смеялись как-то, что стишки даже пишет. Спросить все хотел, да не решился. Неловко как-то смущать, дело-то ведь не старческое. Да и он словом не обмолвился о своем увлечении. Раз не хочет, к чему пытать. Зато о лесе и его обитателях может говорить часами. Что сказочник. Пепельную бороду в кулак зажмет и тихо, напевно рассказывает, будто мечтает. А то сам с собой заспорит. В безлюдье привычка эта родилась, с кем здесь поговоришь…

— Давай сюда, — услышал я хрипловатый голос Михея.

Он стоял у кустов, высокий, плечистый, в брезентовом дождевике. Рядом лежала лосиха. Увидев нас, она приподняла бугристую голову, попыталась подняться и не смогла. Повела помутневшими глазами в нашу сторону, на губах кровавая пена повисла. Мокрый бок судорожно заподрагивал.

— И надо же так случиться. Что делать-то будем, а?

Михей ласково провел ладонью по загривку, протянул мне фонарь.

— Держи!

— Нет, дай лучше я…

Обратно шли молча. Я освещал фонарем дорогу, а Михей тяжело ступал сзади. На плечах он нес лосенка. Метров через сто останавливались, менялись. А лес шумел. Ветер гнал стужу, выжимал из нас остатки тепла. Не согревала и ноша…

Дома, закутав лосенка в старую шубу, Михей положил его у печки.

— А ловко же ты его. Где наловчился-то?

— После армии приходилось.

— Ну и ну.

В глазах у него то гаснут, то вспыхивают озорные отсветы. Недавняя забота исчезла. Густые, в два пальца брови сбежались к переносью. Скуластое, широкое лицо при смехе становилось еще шире. Я тоже через силу улыбался, клонило ко сну.

— Давай спать, ноги не держат.

— Не-е. Сейчас долбанем с тобой по стакашку, а уж потом и ноги в потолок.

И, не глядя на мои протестующие жесты, он достал из-под лавки распочатую бутылку, разлил по стаканам.

— Ради такого случая, а? Ведь жизнь спасли. Давай, давай. За новорожденного…

Утром я проснулся с ощущением, что меня ожидает какое-то дело, и сразу же вспомнил:

— Лосенок! Как он?

В кухне его не было. Я оделся и вышел на крыльцо. Тысячами росных брызг ударило в глаза солнце, ослепило.

— Чего щуришься, иди крестника кормить.

Под тесовым навесом, расставив неокрепшие ноги, стоял лосенок. Он был с засохшими зализами на впалых боках. Рядом на коленках примостился Михей. В руках у него бутылка с соской, наполненная молоком.

— Где молока-то взял?

— В деревню сгонял. Боялся, не сгинул бы. Привез, а он, чертяка, никак приноровиться не может… Ну ты… лешак.

Михей зажал ему голову под мышку.

— Давай лей, а я держать буду…

Через полчаса, изрядно повозившись и вылив половину молока на землю, мы присели на крыльце. Закурили.

— Что делать с ним будешь?

— Мать навещу. Вот тебя провожу и наведаюсь. Может, и оклемалась.

— А если нет?

— Догляжу. Не впервой. Раз самца выходил. Совсем при смерти был. У реки, на перекате нашел, где рысь с тобой подстрелили. Лежит, обессилел. Рога в воде, песок кровью пропитался, на правой лопатке ранища в ладонь. Браконьеры жаканом звезданули.

Недели три траву носил. Йоду бутылку вымазал. Думал, окочурится, а нет, отлегчало. Выжил… Сейчас иногда встрену на просеке, узнает. Не боится.

— А кто ранил, не дознал?

— Не привелось, а то несдобровать бы. Столько злости в такой момент. Брата родного не пожалеешь.

Он зашел в сенки. Протянул мне ружье, патронташ. Свою двустволку закинул за плечо. Вынул из кармана кисет.

— Свернем на дорожку. Все веселей шагать будет.

В это время у леса хрипло с надрывом залаяли собаки.

— Опять поди зайчишку гоняют.

Лай приблизился. Я пошел к калитке, выглянул. У колодезного сруба стояла лосиха. Отбиваясь головой от собак, она жалобно мычала.

— А ну, вон! — закричал выбежавший следом Михей, отогнав скуливших собак, остановился рядом с лосихой.

— Сама пришла, голуба, ишь ты, история какая. Это же надо, а? Веди-ка его, пострела, сюда: мать свидание просит.

Лицо Михея стало по-детски радостным, из бороды синевой блеснули зубы. Я с трудом вытолкал за ограду лосенка. Увидев мать, он неуверенно засеменил к ней навстречу. Она опять призывно простонала.

— Вот она, жизнь-то, какая. За дите — на все готова. И людей не боится. Или сердцем чует: не тронут ее, не забидят.

Старик отвернулся, может, слезы скрывал. Лосенок тем временем под бок к лосихе толкнулся, поймал губами набухший сосок.

— Пойду я, дядя Михей.

— Ну ты заходи, заходи. Место я тут приметил. Глухариное. Позорюем. — Он, не глядя, сунул мне квадратную ладонь. — Так заходи.

— Ладно. На той неделе…

Я торопливо зашагал по колеистой дороге, солнце в спину уставилось, лес по сторонам притих, чистый, промытый дождем, весь в переливах света. Было немного грустно, почему и сам не знал. Около поворота я оглянулся, не стерпел. Лосиха уводила лосенка в лес. Она оборачивалась, ожидала, а когда он забегал сбоку и тянулся к соску, снова отходила на несколько метров. И так все ближе и ближе к опушке. Лесник стоял у колодца с непокрытой головой, вслед им смотрел. У ног вертелись две собачонки, окрика боялись. Лес тихо шумел, по-утреннему полный света и теней, где-то робко ударил дятел. Ему ответил второй, и пошла гулять вдоль дороги лесная морзянка.

НИКОЛАЙ ПЕРЕЖОГИН

Пережогин Николай Павлович. 1936 года рождения. Машинист локомотивного депо станции Челябинск. В 1968 году окончил Челябинский железнодорожный техникум.

ЧЕРНОТАЛОВСКИЙ СЛЕД

1

По гулкой осенней дороге примчался в деревню районный посланец с повестками райвоенкомата.

Одну из них получил колхозный председатель Иван Евдокимов. Взял бумажку, чуть жмуря глаза, прочитал: «Евдокимову Ивану Захаровичу… 12 ноября с. г. предлагаю Вам явиться… иметь при себе…» Помолчал. Потом проговорил:

— Ну что же, значит, на фронт… — Подумал: «А кого же вместо себя оставить? — потом нашелся: — Черноталова. Ну конечно же. Старик он толковый…»

Идя домой, Евдокимов остановил девчушку, лет шестнадцати, Феню Тряпицыну:

— Ты, Фенюшка, сбегай-ка за Егором Ивановичем. Пусть зайдет к нам.

— Черноталовым?

— За ним.

Евдокимов, невысокий, плотный, сидел дома, на своем обычном месте, за столом, в углу. Наливал в стаканы, говорил:

— Выпьем, женушка моя дорогая, и вы, сыновья разлюбезные, за то, чтобы все ладно вышло… Чтоб поставили мы фашизму этому огромный крест повсеместно… Чтоб было все, как у нас, русских, говорится, честь по чести!.. А вы