Владимир Савченко - За перевалом Страница 18

Ты напираешь на ценность космических дел для человечества. Да, это так. Но давай помнить о самом первом, извечно первом, извечно первом условии освоения и Солнечной, и дальнего космоса, и для любых, грандиозных дел: при исполнении их мы ничего не должны утратить из накопленных ранее богатств духа и ума человеческого. Ничего! Только обогатиться, подняться выше. А если космические дела начнут теснить в нас человеческое, то зачем он, космос?

Пространство, Ас, имеет лишь три измерения, в человеке их тысячи.

И не случится, я уверен, бед, которыми ты, стремясь поставить на своем – да, только для этого! – нас пугаешь. Мы дадим Алю просто так больше, чем он взял бы любой хитростью, – и он это поймет. Зачем же ему ловчить! Да и чего бы стоила организованная мощь нашего мира, наше знание жизни, умудренность пятитысячелетней историей, если один человек смог бы все нарушить?.. Так что, Астр, я скажу тебе то, что и в прошлый раз: пусть живет, пусть входит в наш мир и будет таким, каким будет. Поможет раскрыть загадку Одиннадцатой планеты и Дана – хорошо, а нет – значит, нет. И последнее: ты, Ас, знаменитый астронавт, талантливый исследователь космоса, но от должностей и занятий, где решаются судьбы человеческие, тебе, по-моему, надо держаться подальше. Или другим удерживать тебя от этого, как угодно. Ты жесток, непроницателен, подвержен элитарному чванству и, самое серьезное, на слишком многое идешь, чтобы поставить на своем… ИРЦ, мнение учителя Иловиенаандра 182 о Линкастре 69/124 не для эфира, только для Совета Космоцентра.

ИРЦ. Принято.

ИЛО. Теперь, если считаешь нужным, ставь вопрос на голосование. Прощай!

9. ПРОБУЖДЕНИЕ №3

Проснувшись утром, Берн не сразу понял, отчего его переполняет – ну, просто плещет через край! – бодрая, светлая радость. Он вскочил с ложа, выбежал на поляну. Городок еще спал. Красный сплюснутый диск солнца выбирался из-за горизонта между медными стволами. Было тихо, свежо, туманно. Крепко пахло росой и хвоей, опавшими листьями. Что-то в мире было не так, что-то надо вспомнить!

«Хорошо!» Берн засмеялся солнцу. Веселая, озорная сила наполняла его мышцы, каждую клетку тела. Захотелось пройтись колесом, трава просто манила кувыркнуться. А что? Он так и сделал. Ледяная трава обожгла ладони. Колесо вышло на славу: четыре оборота из конца в конец поляны. Он даже не задохнулся.

Неподалеку высилась веерная пальма с шероховатым стволом в темных и серых кольцах. Берн азартно поплевал на руки и полез, смеясь своей прыти, полез, как папуас – не карабкаясь, а будто взбегая ногами и руками. Он добрался до чуть-чуть подрагивающих вееров без передышки. Внизу были маленькие домики, из них выходили маленькие люди. Солнце из красного стало оранжевым. Легкие шеренги облаков плыли над корпусами-волнами Биоцентра.

– Эге-геееей! – закричал профессор: просто так, попробовать голос.

«…еей!» – отдалось в деревьях.

– «Мяу-у!» – передразнил внизу кто-то из биологов. Это отрезвило Берна: что это он, действительно, как кот? Он полез вниз. «Что со мной творится?» И вспомнил: тело! Он чувствует новое тело.

…Нет, оно не новое – его. Вот коричневая родинка у ключицы, пятна от прививки оспы ниже левого плеча; вот старый, довоенных времен, шрам на боку, память о студенческой демонстрации, потасовке с полицией – врезал один кованым ботинком по ребрам. Но дело не в том: под кожей с метинами жило не прежнее тело сорокалетнего мужчины, поношенное и деформированное нездоровой жизнью, а крепкое, налитое гибкой силой тело двадцатилетнего атлета Оно-то и было настоящее, его!

Нет-нет, надо точно вспомнить: в каком, собственно, смысле оно – его? Ведь и в двадцать лет он был не такой – сутулый анемичный юноша. А сейчас – ого-го, оля-ля! Берн напряг бицепсы. высоко подпрыгнул, схватился за горизонтальную ветку клена, подтянулся, метнул тело вперед, перекувырнулся в воздухе, стал на ноги «Вот это да! Я никогда не умел так делать».

От толчка желтые листья клена сбросили на него дождь росинок Он засмеялся от щекотного наслаждения и изумился еще одному открытию: кожа умела коротко и резко подергиваться, чтобы сбросить каплю влаги, как у молодых лошадей.

Минуту он забавлялся: клал на бедро травинки, веточки – и сбрасывал их движением кожи.

Так поэтому оно и его: владение всем в себе? Нет, вспомнил Берн, есть и сверх того еще, самое главное: он выбирал. Полурастворенный в биологической жидкости, когда к нему сходились щетины зондов и электродов, он необыкновенно много знал – чувствовал (или это жидкость знала?) о себе, о телах человеческих и иных. Он знал не слова, не числа – что-то большее: чувственную суть каждого органа, мышцы, жилки, взаимодействия всего этого, телесную идею себя. Он проникал в это сначала неуверенно, с тайной жутью, но чем далее, тем спокойней. И, постигнув возможности, стал выбирать – собирать, конструировать свой биологический образ: чтобы не слишком могуч, это лишне, но и не тщедушен, чтобы и по характеру, и по внешности, и главное – по миру сему было в самый раз. Поэтому и получилось его тело, в большей степени его, чем данное при рождении.

Берн осмотрелся. Ива у домика Тана была в ржаной охре, клены сияли чистой желтизной, кусты вдоль фотодороги пылали багряно. Все это странновато выглядело в темно-зеленом обрамлении лиственниц, кипарисов, пальм, плюща, но все равно – признаки поздней осени. «Долгонько же надо мной трудились. И вот он – я!»

На него снова накатило ощущение безмятежного счастья – того простого счастья, что не связано ни с событием, ни с удачей. Радостная песня жизни: вот солнце взошло, начинается день, тело полно сил, движения точны, голова ясна, ноздри жадно пьют лесной воздух… мир прекрасен и все нипочем! Берн, не зная, куда себя девать, помчал сломя голову в глубину леса. Трава хлестала по икрам, встречные ветви налепили на лицо и плечи красную мокрую листву – это только веселило его. Наткнулся на дикую яблоню с некрупными янтарными плодами: сорвал несколько, раскусил, причмокнул с удовольствия: с детства он так не лакомился!

Потом он летал. В домике Эоли (того не было) взял крылья, поднялся на место своего позора, первый уступ лабораторного корпуса, снарядился, попробовал, как слушаются крылья, стоя у края на прохладных плитках. И – с отвагой в сердце, но с замиранием в желудке – ринулся навстречу солнцу.

И получилось. Не могло не получиться, пришло само то, что раньше не давалось. По простым и точным командам нервов крылья расправлялись, забирали под себя упругий воздух, взмахивали, несли его. А он и не думал о нервах и командах – плыл в воздухе легкими брассовыми движениями. Сначала только прямо, потом повороты, вираж с потерей высоты, вираж с набором ее… Сердце замирало и крылья начинали трепыхаться неровно, когда сознавал, как ужасно далеки внизу крохотные домики, деревца, фигурки. Но – преодолел.