Роман Подольный - Легкая рука Страница 18

Прошло по крайней мере полчаса, прежде чем нам удалось выпроводить Тимофея Ильича. А когда, наконец, за ним захлопнулась дверь, воды попросил уже дед Филипп. Потом были падающие на дно рюмочки капли, 03 на диске телефона-автомата, белые халаты, сухой треск стеклянных ампул, у которых отламывают кончики.

В воскресенье все уже было кончено.

17

Совместная комиссия Академии наук и Академии художеств по творческому наследию Ф. А. Прокофьева работала уже полгода. Прикрепленные к комиссии математики выбивались из сил, связывая между собой “формулы совершенства” и конкретные работы Прокофьева.

— Да поймите вы, Илья Всеволодович, что получающиеся системы уравнений имеют слишком много решений, — сердито говорил мне доктор физико-математических наук. — Принципа, по которому можно выбрать одно или хоть десяток решений среди тысяч их, Филипп Алексеевич не предлагал. Мы, во всяком случае, ничего подобного в его бумагах не нашли. А если он находил верный путь по вдохновению… Так что толку от его формул?

— Но он сужал все-таки круг возможных решений, — возразил я. Мне не хотелось возражать, но я был обязан это делать.

— Да! Заменял триллионы — миллионами. Спасибо!

— Но он меня учил, и у меня получалось, вы же знаете, и все знают, хоть заниматься он со мною смог всего два дня.

— Тогда получалось. А теперь?

Я молчал. Со дня смерти Филиппа Алексеевича я просто не мог заставить себя взяться за кисть.

— Отмалчиваетесь? Что ж, завтра мы собираем экстренное заседание комиссии. Приходите обязательно. И с супругой. Хотя… знаете, завтра лучше ее не берите с собой.

Я вышел на улицу. И у самого подъезда нечаянно кого-то толкнул. Он оглянулся на мое извинение, и навстречу мне сверкнули знакомые воспаленные глаза с широченного лобастого и щекастого лица. Ланитов!

— Как поживаете, Кирилл Евстафьевич?

— А! — он грустно махнул рукой.

— Что так? Фильм про вас снят, сценарий дописал сам Василий Васильевич, саламандру ищут сразу три экспедиции…

— Четыре, Илья Всеволодович. У нас четыре, а за рубежом восемнадцать. И еще тысячи любителей.

— Так чего ж вы об этом так грустно говорите?

— Отравили меня слова вашего шефа. Помните, о необходимых загадках. Хочу саламандру! Настоящую. Огненную. Большую. А тут один биохимик начал утверждать, что в огне действительно существует жизнь, только не более, чем на клеточном уровне… Отнимает у меня энтузиастов, а у него ведь саламандры только по имени остаются саламандрами, в остальном они что-то совсем другое… Спасибо, говорит, что любитель натолкнул нас на идею жизни в пламени, она очень многое объясняет, а теперь этим должны заняться специалисты.

Господи, а он ведь действительно плохо выглядит, даже похудел. Сколько же такой человек должен потерять в весе, чтобы это стало заметно? Товарищ по несчастью, борец за идею…

— Кирилл Евстафьевич, — сказал я, — попробуйте обратиться к химикам, изучающим процессы горения. Я недавно видел научно-популярный фильм, там показывали аппаратуру для ускоренной съемки того, что происходит в пламени.

— Я должен на днях получить такую аппаратуру. За ней и приехал, — меланхолически ответил Ланитов. — Попробуем ее в Западной Сибири. А вообще моя надежда — храмы огнепоклонников в Индии. Там есть огни, которым тысячи лет. Добиваюсь командировки. Кстати, ваш тесть так не вовремя умер; у части его снимков нет подписей, это очень снижает значение материала для розысков. Жаль, жаль.

Помолчал…

— До свидания. Пора.

Он уже давно исчез за углом, а я все смотрел ему вслед. Счастливый человек! Хоть сам считает себя несчастным, а меня, знай он все, признал бы величайшем счастливцем. У него есть цель, рядом с которой все остальное для него — только мелочи.

— От имени математической группы комиссии я уполномочен заявить, что дальнейшие исследования бессмысленны. Вот три незнакомых присутствующим работы маслом — портрет, пейзаж и натюрморт, по которым были проделаны, для примера, все расчеты по так называемым формулам совершенства. Вот краски, вот все, что нужно художнику Вот расчеты. Разброс возможных предложений для каждого из трех полотен колеблется по числу мазков между тремя- и двумястами, место же наложения мазков, их цвета и протяженность устанавливаются настолько неопределенно, что никакие реальные действия на этой основе невозможны. — Математик обвел зал взглядом, его глаза остановились на мне. — Таков, к сожалению, строгий научный вывод. Я приношу свои извинения дочери и зятю покойного исследователя…

Я понял, что предаю Прокофьева. Предаю Таню. Хуже того — предаю их дело. Неужели у меня не хватит сил… Ладно. Комиссия должна запротоколировать хотя бы возможность чуда.

— Погодите-ка! — я встал и подошел к картинам. Взял кисть.

Портрет.

Пейзаж.

Натюрморт.

Через пятнадцать минут я положил кисть и палитру прямо на пол и вернулся на свое место. Все пятнадцать минут зал молчал. Теперь он зашумел. Ни один человек не смог усидеть на месте. Главный математик на возвышении только разводил руками, два других яростно кричали друг на друга, художники обступили картины, я ловил на себе бешеные и испуганные взгляды.

— Здравствуй, Илья, — услышал я тихий голос и поднял глаза. Василий Васильевич! Он отказался стать членом комиссии, но ходил на все ее заседания. А сейчас первым подошел. Простил. Мне стало страшно. Я отвел глаза.

— Спасибо, Илья, — сказал он. — Не сердись на меня, я ведь на тебя давно не сержусь.

— Вам не за что меня благодарить, Василий Васильевич.

— Разве ты не понял? Ты ведь сейчас доказал, что все дело не в формулах Филиппа, а в нем самом.

— Как, разве я плохо при вас работал?

— Хорошо. Но работал ты, а не формулы. Ты же не глядел в расчеты. Ты повторил сегодня подвиг Прокофьева. Подвиг гения! Только гения не науки, а искусства, Илья. Теперь ты это понимаешь?

Я ждал, что он именно так воспримет происшедшее. И все-таки… До этого момента я не знал, хватит ли у меня сил. Теперь знаю. Я справился, промолчал.

Он был уверен в своей правоте. И значит, прав. Иначе сейчас быть не могло.

— Слава великому Прокофьеву! Да здравствует искусство! — крикнул Василий Васильевич.

Последняя группа формул деда Прокофьева умещалась на листке бумаги. Я их запомнил, раньше чем порвать листок. Эта часть формул сводит число возможных решений в каждом случае к единице. Я могу быть художником. И миллионы людей будут художниками. Каждый, кто по-настоящему захочет. Но Василий Васильевич может быть спокоен. Еще одного удара я ему не нанесу. Пока он жив, наука последнего мазка не появится на свет.