Андрей Столяров - Послание к коринфянам Страница 18

Продолжалось это, по-видимому, секунды две или три, не больше, но за эти две-три секунды обстановка вокруг нас существенно изменилась: точно огненное цунами прокатилось по Полигону, вспыхнули дымные грибообразные разрывы, целое озеро лавы окружило низкие корпуса мастерских, корчились и мгновенно сгорали, как факелы, стонущие деревья, бешеный напор пламени срывал крыши с коттеджей, воздух, пропитанный светом, невыносимо блистал, мы словно попали внутрь атомной гекатомбы - это, видимо, ударили по Полигону подразделения "ликвидаторов": потому что связи с Контрольной группой не было, "интервал ожидания" уже завершился, и теперь все, находящееся в секторе испытаний, подлежало уничтожению. Так что катаклизм образовался потрясающий. Правда, нас это как бы не касалось: мир горел, рушился, выворачивался наизнанку, а под колоколом, отлитым сиянием пустоты, было по-прежнему спокойно и тихо, огненная лава, вдруг изменив направление, стремительно обошла его, ни один выплеск пламени, ни одна искра не проникали внутрь, даже звуки, судя по ситуации, ревущие и лопающиеся снаружи, доносились сюда резко ослабленные, как сквозь толстое сплошное стекло, превращаясь в невнятные шорохи и потрескивания (я, например, слышал собственное дыхание, рвущееся из горла), и это противоестественное тупое спокойствие было ужаснее всего, словно мы находились вне времени и вне пространства, мне казалось, что сейчас, после ниндзя, Он, конечно, примется за меня, я лежал сбоку от него, почти за спиной, но я чувствовал, что О н знает о моем присутствии, однако он почему-то меня не тронул, не думаю, что забыл, скорее всего, ему просто не было до меня дела, как, например, человеку нет дела до муравья, панически бегущего по асфальту: человек может наступить на данного муравья, но специально он делать этого не будет, попросту не обратит на него внимания - так же и О н не обратил на меня внимания, только мельком глянул, как бы отмечая, что я все-таки существую, а затем, точно собака, поведя носом по воздуху, легкой беспечной походкой двинулся куда-то направо - я еще успел подумать: куда это он? - как вдруг колокол света погас, что-то треснуло, и меня чудовищно отшвырнуло в сторону...

Теперь о главном. В "Послании к Коринфянам" сказано: "Ибо... послал меня не крестить, а благовествовать".

Это - обо мне. Я не знаю, сколько мне еще остается жить, наверное недолго, свидетели, подобные мне, долго не живут, слишком многое я, к сожалению, знаю и слишком о многом, к сожалению, догадываюсь, чересчур большое количество людей хотело бы, чтобы я навсегда замолчал, такова ситуация, и поэтому я думаю, что меня просто не выпустят из больницы подготовят, назначат соответствующее лекарство - и однажды утром я не проснусь, выглядеть это будет вполне правдоподобно, потому что меня сильно покалечило на Полигоне, две или три сложные операции сохранили мне жизнь, но и сейчас она еле теплится, поддерживаемая капельницами и уколами, так что никто не удивится, если эта тонкая ниточка будет оборвана, удивляться, скорее, пришлось бы обратному, у меня практически нет шансов выжить, я полагаю, что меня убьют, как только выкачают из меня всю необходимую информацию, собственно, для этого меня и вытаскивали из небытия, это очевидно, следователь, который каждый день приходит ко мне в палату, ведет со мной долгие и неторопливые беседы, раз за разом мне приходится рассказывать обо всем, что я помню: фиксируется каждая мелочь, сопоставляется и анализируется каждая интонация, но, видимо, скоро все это закончится, они убедятся, что я ничего от них не скрываю, и тогда будет принято окончательное решение - потому может показаться странным, что я не оттягиваю всячески этот неприятный для себя момент, выдавая, например, информацию очень малыми дозами (что, конечно, могло бы значительно продлить мне существование), а напротив - подробно и чрезвычайно охотно делюсь с ними всем, что знаю, однако именно следователь в минуту откровенности рассказал мне, что когда меня нашли - обгоревшего, с переломанными костями, то, несмотря на ужасную истерзанность, долго не могли успокоить, - я бился, как эпилептик, и кричал: Он - жив!.. Он - жив!.. - так вот, О н действительно жив, никакие официальные опровержения не убедят меня в обратном, я видел Его сам, своими глазами, и я помню его взгляд, мельком брошенный на меня, одного этого взгляда было достаточно: даже сейчас, по прошествии трех недель, я не могу объяснить, что я увидел в нем, вероятно, человеческий язык здесь бессилен, разумеется, в нем был - холод, и разумеется, в нем была - смерть, и разумеется, в нем было - всеобщее запустение, но это был не просто холод, а - Вселенский Холод, и это была не просто смерть, а - Мерзкая Смерть, и это было не просто запустение, а - Запустение Всего Сущего. Вот что я прочитал в его взгляде. И поэтому, выплескивая остаток своей жизни, в последние секунды перед темнотой я говорю вам: найдите Его, убейте Его, а если Его невозможно убить, то изгоните Его из нашего мира иначе придут вечные - Холод, и Смерть, и Запустение... - это моя предсмертная просьба, это мое "Послание к Коринфянам", и даже я, неверующий, молю всех богов, чтобы оно было услышано...

5. ДЕЯНИЯ АПОСТОЛОВ

С утра у него состоялась неприятная встреча с лидерами Патриотического Фронта. Лидеров на этот раз было трое, и явились они, к счастью, не в ситцевых навыпуск косоворотках, которые Президент не переносил, считая одеждой лавочников, и не во френчах защитного цвета, каковыми они любили щеголять на митингах и собраниях, от френчей Президента тоже воротило, а в обычных темных костюмах при галстуках, достаточно дорогих и сидевших на их мужиковатых фигурах несколько топорно.

И то было хорошо.

Четвертым же на встрече почему-то присутствовал священник - в черной рясе и с довольно характерной знакомой внешностью, вероятно, тоже примелькавшейся на митингах и в аудиториях. Выражение лица у него было неприятно отеческое. Словно он собирался проповедовать - снисходя до окружающих. Впрочем, данное впечатление сглаживали тяжелые мешки под глазами.

Этот-то еще тут зачем, удивился Президент. О священнике ему не докладывали. Однако первым он поздоровался именно с ним, подчеркнув тем самым свое уважение к исторической вере народа. Вслед за этим расселись, и тощенький идеолог, похожий на провинциального адвоката, в круглом, как у товарища Троцкого, революционном пенсне, произнес небольшую речь, отражающую, так сказать, дух времени.

Если отбросить шелуху, то сводилась она к трем главным позициям.

Во-первых, поскольку Патриотическое движение за последние месяцы приобрело поистине всенародный характер и в связи с тем, что до следующих выборов остается еще два с половиной года, лидеры Фронта просили ввести их представителя в нынешнее правительство, в частности, они хотели бы получить Министерство внутренних дел. Во-вторых, выражая серьезную озабоченность нравственным здоровьем народа, непрерывно растлеваемого прессой и телевидением, оглушаемого сатанинской рок-музыкой и дезориентируемого призывами безответственных политиков, лидеры Патриотического фронта считали необходимым незамедлительно снизить, как они выразились, "негативный потенциал", для чего - ввести, моральную цензуру, которая, по их мнению, будет с одобрением воспринята передовой частью общества. Что такое "моральная цензура", они не объяснили, но и так было понятно, что речь прежде всего идет об ограничениях на телевидении и в изданиях газет демократической направленности. И в-третьих, как можно было догадаться по некоторым намекам, если не будут выполнены первые два требования, то Патриотический фронт начнет интенсивную кампанию противодействия - за отставку правительства и досрочные парламентские выборы.