Владимир Савченко - Час таланта Страница 18

По складкам и морщинам на лице Гетьмана, по взгляду выцветших серых глаз, по тонким сухим губам, по редким, просвечивающим в лучах низкого солнца волосам скульптор прочел, что нету у него личной жизни, поскольку дети выросли, разъехались, обзавелись семьями и подзабыли родителя; что посему служебные дела для него последнее пристанище личности, отступить от них значит потерять себя; только этим он и держится, этим сокрушает темное стариковское одиночество, а, оставшись не у дел, сразу помрет; что он угрюмо привык к тому, что его не любят, не понимают и не стремятся понять, а лишь боятся. "Как его зовут: как имя-отчество? попытался припомнить Кнышко. А то все Гетьман да Гетьман". Но не вспомнил.

Эх, папаша! он обнял ошеломленного зама за худощавые, по-стариковски сухие плечи. Что договор, что все сделки! Живем-то мы на земле не на договорных началах, а так, по милости природы... Трудно вам, папаша? Ну да что ж надо держаться. Надо жить! И, не зная, как еще утешить старика, Григорий покрепче прижал его, отпустил и пошел не оглядываясь.

Гетьман смотрел ему вслед, неровно потягивая носом воздух и моргая морщинистыми веками.

Сынок, сказал он тонким голосом, сыно-ок...

7. "НЫНЕ ОТПУЩАЕШИ..."

...Малыш катил по аллее на трехколесном велосипеде. Посмотрел на солнце и чихнул так, что вокруг носа возникла на миг игрушечная радуга. Помотал головой от удовольствия, снова закрутил ногами.

...Парень и девушка шли впереди Кнышко по бульвару. Парень что-то сказал. У девушки от смеха напряглась спина.

...Две машины встретились на равнозначном перекрестке: "Москвич" выехал с Трегубовской, грузовой ЗИЛ с Космонавтов. Затормозили опешив. Грузовик рыкнул мотором. "Москвич" тоже рыкнул да так, что окутался синим дымом. ЗИЛ поднатужился, рыкнул еще страшней. Порычав друг на друга, машины разъехались.

...Штукатурка на здании "Сельхозтехники" осыпалась внизу, обозначив контуры бычьей головы с устремленными на врага рогами-трещинами. "Все-таки не профиль, мимолетно подумал Григорий. Впрочем, я мог бы и такое вырезать из черной бумаги".

У него, несмотря на усталость, сохранялось состояние предельной наполненности, в котором любой намек на образ порождает образ, любой намекающий звук вызывает в памяти мелодию. Мир был полон всем этим, мир был интересен. Тысячи раз прежде Кнышко видел, как чихают дети, смеются девушки, порыкивают друг на друга машины, дыры в штукатурке и многое другое, а все будто не видел. "Прохлопал, что называется, сорок лет глазами!"

Он второй час слонялся по улицам без всякой цели. Собственно, цель была: сохранить это радостное чувство наполненности жизнью, чувство раскованности, свободы, соразмерности всего сущего. А для этого не надо возвращаться домой. Скульптор и думать не хотел, что пора идти домой. Он чувствовал себя мальчишкой, удравшим сразу и из школы, и из дому от всех обязанностей. "Будьте как дети" это ведь не зря сказано.

Так он забрел в городской парк. В павильоне съел четыре черствых пирожка, запил пивом натрудившееся тело благодарно приняло пищу. Потом сидел на скамье, смотрел на облака в синем небе, на деревья, слушал, как шелестят листья под ветром. В шелесте тоже угадывались образы. "Ныне отпущаеши..." прошумел порыв ветра от края до края парка. "Вот ты и пришло ко мне, настоящее, думал Григорий. Теперь я хоть знаю, какое ты, как это бывает. Ныне отпущаеши... нет, не отпускай, не надо. Пусть остальное все отпустит, а ты нет. Да я теперь и сам тебя искать буду. Еще не вечер!.."

Посидев так, скульптор поднялся. Усталость прошла, тело снова наполняла бодрость. Он вышел из парка, на секунду остановился: как же дальше-то быть?.. И вдруг счастливо понял, что застарелая проблема, мучившая его еще сегодня утром, более не проблема; никогда он теперь не расстанется с этим чувством жизни, потому что легко принесет в жертву ему все: благополучие, заработки, соблюдение приличий, сытость... Лишь бы так, как сейчас, легко шагалось, дышалось, думалось, лишь бы так чувствовать, чувствовать до стеснения в сердце образную суть мира в каждой линии тела человеческого, в жилках листка, в каждой складке земли, в красках заката или восхода. Он теперь не сможет иначе!

Придя домой, Григорий Иванович быстро и беспечно собрался. Разговор с женой тоже вышел непринужденный и короткий. Резус-отрицательная Тамара в ярости вылетела за ним во двор и за калитку:

Ну и проваливай, куда хочешь, придурок жизни! Хоть на все четыре стороны! Ее высокая прическа сбилась набекрень, как папаха. Это ж надо, на старости лет в босяки подался! И не вздумай вернуться... чтоб я тебя больше не видела!

Но скульптор, удаляясь по Уютной, понимал, что кричит она так больше от растерянности, а также для впечатления на соседей, чтобы была видимость, что не сам ушел, а она выгнала. И когда через полквартала услышал за спиной плачущее:

Гриша! Гри-ша, ну куда же ты?! Гри-иша, господи... жалость резанула сердце. Он замедлил шаги. Но мотнул головой, снова наддал. "Нет, ничего хорошего здесь не будет ни мне, ни ей".

Он снова вышел на бульвар Космонавтов, зашагал в сторону вокзала. Пройдя с километр, успокоился. Солнце садилось. Пряно пахли тополя, их просвечивающая молодая листва казалась золотистой. Чемодан не тяготил руки.

Путь Кнышко пересекли две девушки. Они шагали в ногу, четко цокая по асфальту каблуками-шпилями, задорно скосились в сторону скульптора: что, пожилой, слабо приударить за нами?.. Григорий только усмехнулся им вслед. Удаляющееся кастаньетное цоканье сразу вызвало из памяти музыку фламенко, а затем и "Арагонской хоты". Он сам зашагал более упруго, насвистывая отрывок из "Хоты". Встречный старик неодобрительно глянул, пожевал запавшими губами, покачал головой:

Бедный будете, молодой человек. Григорий и ему улыбнулся на ходу. "А я и есть бедный, дедушка. Дома нет, жены нет, работы нет. И самый богатый тоже я!"

В семь вечера Юрий Иванович записал в журнал окончательный режим. При нем после импульса в пятьсот ампер вспышка держалась в трубке не менее четырех секунд.

Им не хотелось покидать лабораторию. Спугнула уборщица, которая, громыхая щеткой о ведро, пришла мыть пол. Она так понимающе взглянула на Зосю, что та засмущалась и стала собираться. Закруглился и Передерий.

На улице становилось сумрачно: с востока на город надвигалась первая в этом году гроза. Она захватила их на полпути к Зосиному дому; пришлось укрыться под широким кленом. В шуме дождя и орудийной пальбы молний ничего не было слышно, и, когда Зося что-то сказала, Юрий Иванович придвинулся к ней. Их снова притянуло друг к другу. Они обнимались и целовались, пока не кончился дождь, пока не стало невмоготу только целоваться.