Филип Дик - Кукла по имени «Жизнь» Страница 19

— Понятно.

— Разве это не ужасно?

— Пожалуй, — согласился я.

— Собственноручно заполнять песком гнездо, чтобы потом задохнуться. Чем больше вкалываешь, тем быстрее развязка. Пытка чисто в восточном стиле. Когда я впервые услышала об этом, мне захотелось повеситься. Я не хочу жить в мире, где происходят такие вещи!

— Когда ж ты узнала об этом фокусе?

— Давно. Мне тогда было лет семь. Я часто представляла себе, что творится там, под землей. Я сплю… — Шагая рядом, она внезапно взяла меня под руку и крепко зажмурила глаза. — Полная темнота… Вокруг меня — такие же, как я. Вдруг — бамс! Какой-то шум снаружи. Кто-то высыпает песок. Но это ничего не значит — мы продолжаем спать. — Она предоставила вести себя вдоль по тротуару, тесно прижавшись ко мне. — Итак, мы дремлем, дремлем весь остаток ночи, нам холодно… потом восходит солнце и земля прогревается, но почему-то все еще темно… Мы просыпаемся: почему нет света? Направляемся к входу: он забит песком. Мы напуганы: что происходит? И тогда мы все энергично беремся за дело, стараясь не впадать в панику. Дышим неглубоко, чтобы сэкономить кислород, и начинаем переносить песок. Работаем молча и слаженно.

Я перевел Прис через дорогу. Глаза у девчонки все еще были закрыты. Ощущение такое, словно помогаешь инвалиду…

— Нам никогда больше не увидеть дневного света, Льюис. Не важно, сколько мы вытащим песчинок. Мы работаем и ждем, но свобода не придет никогда! Никогда… — Подавленным, полным отчаяния голосом она произнесла: — Мы умираем, Льюис, там, внизу…

Я сжал ее пальцы.

— Как насчет чашечки кофе?

— Нет, — вздохнула она, — я просто хочу погулять. — И мы пошли дальше.

— Льюис, — продолжила раскручивать телегу Прис, — эти насекомые, шершни, муравьи… они без устали трудятся в своих норах…

— Да. И пауки тоже.

— А хотя бы и пауки! Например, чердачный паук. Хотелось бы мне знать, что ощущает паук, если кто-нибудь разорвет его паутину.

— Вероятно, он говорит: «Чтоб тебе провалиться!» — предположил я.

— Нет, — мрачно возразила Прис. — Сначала он бесится, потом — теряет надежду. Если он сумеет до тебя добраться, то ужалит как следует. А потом постепенное, страшное, слепое отчаяние одолевает его. Он знает, что, даже если восстановит паутину, настанет день, когда все повторится.

— Однако паутину-то он все-таки чинит.

— Что поделать — природный инстинкт. Именно поэтому их жизнь хуже, чем наша. Они не могут бросить все и умереть, они обязаны продолжать…

— Тебе надо хоть разок увидеть жизнь с хорошей стороны! Ты ведь натура творческая. Взять хотя бы твою кафельную мозаику или работу над симулакрами. Разве ты не ощущаешь вдохновения, видя плоды своего труда?

— Нет, — ответила Прис. — Этого недостаточно!

— Чего ж тебе не хватает?

Прис задумалась. Она открыла глаза и совершенно неожиданно убрала свои пальцы из моей ладони. Похоже, это было сделано механически, бессознательно. «Рефлекс, — подумал я, — совсем как у пауков».

Наконец Прис проговорила:

— Не знаю. Как бы долго и тяжело я ни работала, что бы ни делала, ЭТОГО ВСЕ РАВНО БУДЕТ МАЛО.

— Кто так считает?

— Я сама.

— А когда оживет Линкольн, что ты будешь чувствовать? Наверное, запрыгаешь от радости…

— Нет. Только еще большее отчаяние, чем прежде.

Я искоса глянул на нее. В чем тут заковыка, хотел бы я знать… Отчаяние от успеха… Бессмыслица. Что ж тогда последует за неудачей? Приподнятое настроение?

— Хочешь, я расскажу тебе нечто совершенно невероятное, — предложил я. — Увидим, что ты на это скажешь.

— Давай! — Она была вся внимание.

— Однажды я отправился на почту в одном городке Южной Калифорнии. Высоко, на карнизе здания, прилепилось птичье гнездо. На тротуаре сидел птенец — то ли он выпал, то ли вылетел, — не знаю. А его родители беспокойно кружились рядом. Я подошел, собираясь положить птенца обратно в гнездо, если только смогу добраться. — Тут я сделал паузу, затем продолжил: — И знаешь, что он сделал, когда я подошел к нему поближе?

— Что?

— Разинул просительно клюв. Прис размышляла, нахмурив брови.

— Видишь ли, — пояснил я, — это говорит о том, что малышу встречались только те, кто кормил его и защищал. Увидев меня, он, наверное, здорово перепугался. Еще бы — двуногое страшилище! Но потом все-таки решил, что даже такой монстр его накормит.

— Что же это значит?

— Это — доказательство того, что в природе существует и доброта, и взаимная любовь, и самоотверженная помощь. Они существуют в ней наравне со всякими ужасами.

Прис возразила:

— Нет, Льюис. Птенец совершил безрассудную глупость. Ты ведь не собирался его кормить.

— Я честно хотел ему помочь, так что, оказав мне доверие, он поступил правильно.

— Может, и правда стоит разглядеть хорошую сторону жизни? Так же, как ты, Льюис. Но для меня это все равно лишь глупость.

— Наивность, — поправил я.

— Какая разница! Наивность — незнание действительности. Здорово, если б ты смог сохранить ее. Мне хотелось бы сохранить ее тоже. Но ты подрастерял ее в повседневной суете, так как жить — значит приобретать опыт, а это ведет к…

— Ты цинична, — оборвал я ее словесный поток.

— Нет, Льюис, я просто давно уже сняла розовые очки.

— Да, дело безнадежное, — проворчал я. — Никому не дано тебя переубедить. И знаешь почему? Ты сама желаешь быть именно такой, какая ты сейчас. Так проще — в конце концов, это самый легкий путь. Ты кошмарная лентяйка и останешься ею, пока не тряхнет хорошенько. По своей же воле не изменишься никогда. Скорее нооборот, станешь сползать все дальше и дальше во мрак.

Прис расхохоталась, резко и холодно. Потом повернулась и пошла обратно. Больше мы друг с другом не разговаривали.

Вернувшись в мастерскую, мы обнаружили там милую картинку: Стентон наблюдал, как Боб Банди колдует над Линкольном.

Прис обратилась к Стентону:

— Перед вами тот самый человек, имевший обыкновение писать письма о помиловании солдат.

Стентон не ответил. Он пристально, не отрываясь, вглядывался в распростертую фигуру. Лицо его застыло в каком-то надменном равнодушии.

— Да, я понимаю, — наконец проговорил он, после чего шумно прокашлялся и внезапно переменил позу: покачивался взад-вперед, заложив руки за спину и переплетя пальцы. При этом выражение его физиономии оставалось прежним, словно всем своим видом он хотел подчеркнуть: «Это мое дело! Не советую лезть и мешать!»

«Старик сейчас встал в позу, — решил я, — какую, наверное, частенько принимал в своей прежней жизни». Плохо это или хорошо, черт его знает! Фигура, конечно, колоритная. Такого на тележке не объедешь… Старому хрычу, наверное, глубоко наплевать, как люди относятся к нему, — ненавидят, боятся или уважают. Главное, что проигнорировать или забыть его невозможно.