Валерий Сегаль - Освобождение беллетриста Р Страница 19

Робеспьер Розенталь получил "всего" пятнадцать лет, после чего его дело получило новый резонанс -- теперь уже в качестве примера гуманности нашего правосудия. Мне его дело нанесло тяжелую моральную травму. Оно обнажило мою полную гражданскую несостоятельность, и тот грустный факт, что подавляющее большинство людей на моем месте даже не задумались бы над происходящим, отнюдь не служит мне утешением.

Вот так я и пишу. О самом главном не договаривая. И горжусь этим. Почти кичюсь. Порой говорю, что современной литературе должна быть свойственна недосказанность. А не от неумения ли раскрыть тему эта недосказанность? Или от боязни быть слишком правильно понятым?..

Глава шестая

ОСЕНЬ

Подавленность и безразличие,

Истерзанный мыслями ум -

Осколки былого величия,

Похмелье возвышенных дум.

Кохановер, "Реквием"

Из повести Маэстро "Кларнет в стакане"

К концу эпохи всемирного равновесия Гамлет, принц Датский, состарился

настолько, что перестал быть вхож в горное аристократическое общество. Его

желудок больше не выдерживал ни пчелиного паштета, ни крапивного салата, ни

вина из горных волчьих ягод, и он спустился к Реке и стал ловить рыбу вместе с

обыкновенными рыбаками. Добрые рыбаки охотно потеснились и предоставили

бывшему принцу удобное седалище в том месте, где река, изгибаясь, максимально

приближается к Горе -- родине Гамлета. Это было живописное местечко с

прекрасным видом на расстилающуюся за рекой обширную Долину.

Здесь, сидя с удочкой на гладком теплом камне, принц коротал теперь

месяц за месяцем. Само собой разумеется, что Гамлет обладал прекрасным

зрением, -- иначе доктора не смогли бы прописать ему очки, столь необходимые

любому философу. Поэтому он прекрасно видел поплавок, но рыбаком был все

равно никудышным и за долгие месяцы, проведенные у Реки, не сумел поймать ни

одной рыбки. Да и опытные рыбаки не могли похвастать богатым уловом.

-- Хороший клев по ту сторону Горы, -- часто говорили рыбаки.

-- А вы уверены, что по ту сторону Горы есть река? -- наивно спросил

однажды Гамлет.

Рыбаки снисходительно заулыбались. Действительно, это был странный

вопрос, но Гамлету, как и всякому философу, было свойственно порой задавать

самые удивительные вопросы.

-- По ту сторону Горы течет та же самая река, -- отвечали рыбаки.

-- А куда она течет? -- поинтересовался бывший принц.

-- Никуда, -- удивились рыбаки.

-- Так не бывает, -- уверенно сказал Гамлет. -- Любая река имеет начало и

конец.

-- Мы знаем только эту реку, -- сказал самый старший из рыбаков. -- Она

течет в обход Горы по замкнутому кругу.

Гамлет не стал спорить. "В конце концов, -- философски рассудил Гамлет,

-- среди великого множества рек может быть одна в форме окружности!?"

-- Да-а, по ту сторону Горы рыбы навалом, -- любили повторять рыбаки.

-- Но почему? -- неизменно удивлялся Гамлет. -- Ведь вы же сами

утверждаете, что Река течет по кругу.

-- По ту сторону Горы рыбы навалом, -- мудро твердил самый старший из

рыбаков. -- И много бы я дал за то, чтобы знать -- почему.

Со временем, попривыкнув к безрыбью и разуверившись в надеждах

поймать что-либо, Гамлет все реже поглядывал на поплавок и все чаще устремлял

свой взор за Реку, где расстилалась обширная вечнозеленая Долина...

* * *

До тридцати лет я ничего не писал, если не считать школьных сочинений и не слишком удачных стихов, так никогда и не ставших достоянием широкой читательской аудитории. В молодости я просто не мог писать. Я был слишком силен для этого: располагая исправно функционирующей пищеварительной системой, я с удовольствием загружал ее на полную мощность. Меня всегда где-то ждали, чтобы вместе пить и есть, и я не располагал временем для более серьезных занятий. Возможно также, мне просто недоставало мудрости.

Потребность писать пришла со зрелостью и усиливалась по мере того, как я сдавал физически. А сдавать я начал после тридцати. После тридцати все слабеют. Наверное, потому и уходят в этом возрасте из большого спорта. Начинается первая стадия старости, которую люди, лицемеря сами с собой, обычно называют "средним возрастом". Хотя как, если не старостью, назвать ту пору в жизни человека, когда его физические кондиции неуклонно ухудшаются. Тони Миранья было тридцать четыре года, когда состоялся его прощальный матч, на который съехались футбольные звезды со всех концов света. Я помню, как он плакал после матча, стоя с огромным букетом красных роз перед телекамерой. Он не хотел уходить, но не мог больше оставаться. В тот день я подумал, что может напрасно я завидовал ему все эти годы: время промчалось незаметно, и вот он уходит согбенный летами, а моя литературная карьера еще только начинается. Так с уходом молодости мы разочаровываемся в некоторых прежних идеалах; в частности, спортивная карьера перестает казаться нам столь уж завидной, ибо мы начинаем понимать, что она даже более преходяща, нежели все остальное.

Становились ветеранами мои спортивные кумиры; все чаще и чаще оказывались моложе меня уже знаменитые актеры и музыканты; как-то незаметно "помолодели" телевизионные дикторы и ведущие популярных программ; уже даже начали уходить из жизни мои сверстники: мы похоронили Кохановера. Жизнь ставит свои извечные вопросы: о преходящести всего земного, о собственном предназначении...

На смену уходящей силе приходит известная мудрость, которую не следует путать с интеллектуальными возможностями, ибо последние на старости также снижаются. Вышеупомянутая мудрость нарастает по мере физического старения и находится с ним в обратно пропорциональной зависимости: она потому и усиливается, что человеку требуется больше мудрости для преодоления прежних житейских трудностей с помощью ослабшего теперь уже тела. Можно заметить, что я склонен объяснять это явление в духе дарвинистской теории, что видимо закономерно, ибо в душе я всегда оставался атеистом. Мне нравятся подобные логические построения, в которых одновременно присутствуют и конструктивность, и общественный вызов.

Так или иначе, но на тридцать первом или тридцать втором году жизни я впервые всерьез "взялся за перо" и неожиданно быстро ощутил себя в этом деле профессионалом. Мне повезло: в считанные годы я составил себе литературную славу, на что у многих моих не менее одаренных коллег уходят порой долгие десятилетия. Во многом это вопрос удачи. Талант в литературе -- качество необходимое, но само по себе недостаточное.

Итак, уже первые вещи принесли мне известность. Критики почти единодушно отмечали мою оригинальность, которую я скорее назвал бы умением называть вещи своими именами и описывать жизнь реальнее, чем это принято делать. Парадокс: подавляющему большинству людей свойственно столь ненатуральное поведение в обществе, что все естественное кажется им оригинальным. Я не собираюсь отрицать тот факт, что мои книги обладают определенными достоинствами. Даже самые ранние. Даже непринятый многими "Кларнет в стакане" очень неплох и занимает видное место в национальной литературе последнего десятилетия. И все же меня почти не покидает ощущение, что мое место в литературе еще не определено, что многое мне воздали как бы авансом, что ничего значительного я до сих пор не написал. Прежде мне даже нравилось это ощущение, я считал его проявлением истинно творческого начала, гордился им перед самим собой и часто говорил, что моя лучшая книга еще впереди. Однако с годами -- и очень быстро -- я усомнился в своей способности создать что-либо "подлинное", истинно глубокое, не основанное лишь на современных (правильнее сказать -сиюминутных) сентенциях. Всякий раз, начиная новую вещь, я был охвачен надеждой, но всегда выходило нечто заурядное, по уровню отнюдь не соответствовавшее первоначальному замыслу. В конце концов я понял, что думаю я лучше, чем пишу, и не дано мне, подобно Кохановеру, "творить небрежною рукою" (как быстро он все-таки стал классиком!), но я продолжал молить судьбу, чтобы она позволила мне создать хотя бы один настоящий шедевр, ибо неумолимо приближается тот критический возраст, в котором каждый из нас должен спросить себя (хотя, увы, далеко не всякий терзается этим вопросом): "Чем отличаюсь я от "меньших наших братьев?"