Андрей Столяров - Сад и канал Страница 19

Мы переползли через громадную кучу штукатурки, насыпавшейся сверху, из нее, точно зубы, высовывались обломки дерева и кирпича, и торчал испачканный известью грубый тупой ботинок, лишь опершись, я понял, что это

— чья-то нога, и — упал, потому что рука у меня подломилась. — Ничего, ничего… — бормотал помогающий мне человек. — Этот — мертв. Ничего, ничего. Вы — привыкнете… — Напрягаясь, кряхтя от усилий, он приподнял меня и, как куклу из тряпок, перевалил на другую сторону — оттащив после этого и вновь прислонив к стене. — Ничего, ничего. Могло быть гораздо хуже… — Я услышал протяжный замедленный мощный вздох: перекрытия там, где мы только что находились, осели. — Ну, вот видите, — задыхаясь, сказал человек. — Все же я научился немного чувствовать землю… Камень, дерево, глина, песок, чернозем… А у вас этот внутренний голос еще не прорезался?.. — Человек осторожно добавил. — Вы, кажется, узнали меня?.. Если честно признаться, то я никак не рассчитывал… Впрочем, может быть, это — есть знак потаенной судьбы?.. Вам дается возможность увидеть иную цивилизацию… Вы, наверное, слышите звон Вечных Колоколов?.. Здесь не нужен рассудок, здесь надо — просто довериться… Камень-бог, мать-сырая земля… Или все-таки будете ждать превращения в «мумию»?.. Говорю вам опять: этот мир уже обречен… Мы должны породниться с землей — как основой всей сущности…

Я и в самом деле слышал негромкий подземный гул. Отдаленный, неровный, как будто накатывающийся волнами. При известном воображении его можно было принять за тревогу колоколов. Но одновременно я слышал, как всхлипывает неподалеку какая-то женщина. Тихо всхлипывает, успокаивается, кашляет в темноту. Вероятно, та самая, что при начале обстрела звала Сережу. И еще я услышал противный скрежещущий долгий звук, словно когти голодного зверя царапали камень. Лезут крысы? Но крысы из города давно ушли. Я подумал, что надо бы тщательно осмотреть все завалы. Вдруг удастся найти и расширить какой-нибудь ход. Вряд ли можно рассчитывать на то, что нас откопают. Если город обстреливается, то аварийщикам не до нас. Представляю, какая сейчас царит паника среди военных. Это что же — мятеж, революция, переворот? Или, может быть, снова — образовался «прорыв истории»? Ретроспекция, кстати, не лучше, чем переворот. До сих пор неизвестны законы, по которым она развивается. Между прочим, «прорывы» — все чаще и все сильней. Куриц как-то сказал, что именно история нас погубит. Вряд ли части «спецназа» сумеют ограничить ее. Это значит — появятся сотни и тысячи новых «мумий».

— Ну так что? — поинтересовался сидящий рядом со мной человек.

— Перестаньте, профессор, — сказал я, с досадой поморщившись. — Ну какая, к чертям собачьим, цивилизация под землей? Странно слышать от вас подобные рассуждения. Вы же — физик, ученый, образованный человек. И вдруг

— явно невежественная секта «подземников». Это правда, что вы, живые, лежите в гробах? Черт возьми, я и в бога-то никогда не верил! Неужели теперь я поверю в какую-то чушь?..

— Как хотите. А я ухожу, — сказал профессор. — Чушь — не чушь, но возлюбит нас — только земля. А вы в детстве не пробовали — жевать сырую землю? Этот — сладкий, этот — необыкновенный вкус! — Он легко и бесшумно, как черное привидение, выпрямился. Впрочем, ровно настолько, насколько позволил свисающий свод. Я заметил, что ребра камней проступают немного отчетливей. То ли света прибавилось, то ли привыкли глаза.

— Вы не слушайте этого старика, — неожиданно сказала женщина. Очень громко сказала. Спокойно сказала. Как врач. — Он, по-моему, сумасшедший, я давно за ним наблюдаю. Если можете, то просто не отвечайте ему. Нас спасут, к нам пробьются, вы слышите: уже пробиваются…

И едва различимой рукой она указала на щель. Звук скребущих когтей действительно быстро усиливался. И вдруг стало понятно, что это работает бур. Приближался он к нам буквально с каждой секундой, — заглушая собою гудение колоколов. Пласт запекшегося кирпича дрогнул, треснул и вывалился. Из пролома посыпались — крошка, удары кирки. Пересек темноту ослепительный высверк фонарика. А за ним сквозь изломанность дранки просунулась голова — защищенная чем-то вроде мотоциклетного шлема.

И спросили, присматриваясь:

— Есть кто живой?..

— Мы — живые, — спокойно ответила женщина. — Нас здесь трое осталось, четвертый — погиб…

— Лично я наблюдаю двоих, — отметил спасатель. И, втянувшись обратно в пролом, деловито сказал. — Живы — двое. Габура, давай веревки… Подстрахуем, им тут придется ползти…

Я напрягся, почувствовав что-то неладное. И при свете фонарика впервые увидел завал: глыбы, доски, железо в прогнувшейся кровле. И спокойную бледную женщину, выпрямленную, как кол. Перед ней почему-то лежала на камне раскрытая книга. А глаза ее были расширены — в пол-лица.

— Да, — сказала она. — Да. Нас только двое.

И тогда я бессильно и тупо осел на кирпичную пыль. Потому что профессора в лестничном закутке действительно не было…

Дома меня ожидал неприятный сюрприз. Когда я, измочаленный пребыванием под завалом, с невообразимо разбухшей, разламывающейся головой, с ощущением, что меня как будто пропустили через мясорубку, еле-еле поднялся по грязной лестнице и после обычных предосторожностей отпер дверь, то в прихожую немедленно выскочили Близнецы и, прищурив глаза, синхронно прижав указательные пальцы к губам, чрезвычайно таинственно и предостерегающе прошипели: Ш… ш… ш… — Выглядели они далеко не лучшим образом: оба — в пятнах, похожих на розовые лишаи, и в расчесах на серых бескровных с набрякшими венами лицах. Видимо, сказывалось отсутствие нормальной еды. Вообще — обстановка, болотные испарения.

— Что случилось? — нерадостно спросил я. Меньше всего мне хотелось сейчас в чем-нибудь разбираться.

Близнецы от усердия надули щеки — чтоб объяснить. Но объяснить они ничего не успели. Потому что жена затолкала их обратно в комнату и прикрыла дверь. А затем показала мне подбородком в сторону кухни.

— Тебя там ждут, — сказала она. — Извини, но я просто не знала, что делать…

В кухне раздавалось какое-то странное хрюканье. Я прошел туда, и у меня подкосились колени. За столом, уставленным всеми нашими припасами, раскорячившись, словно глубоководный краб, пожирая холодную вермишель, приготовленную мне на вечер, наклоняясь и чавкая, сидел Леня Куриц.

Он приветственно помахал мне вилкой с наколотым куском колбасы и, прожевывая, дико таращась, промычал из горла что-то нечленораздельное. Щеки его чернели небритостью, был заклеен исцарапанный лоб, и рубашка была изжеванная, по-моему, сшитая из занавески. А на хлебнице рядом с горбушкои батона лежал пистолет — вместо масла в масленке желтели две запасные обоймы.