Михаил Успенский - Стеклянный меч Страница 2

– Поясните.

– Родители погибли, когда мне было десять лет. Бабушка, у которой я выросла, умерла в пятнадцатом… я только поступила в университет, как… вот. Родители мужа пропали на каторге ещё при Творцах, а мужа расстреляли уже вы. Всё.

– Эмм… А брат мужа?

– Не знаю. Насколько мне известно, он отказался от родства, так что я с ним никогда не встречалась и даже не знаю, как его зовут.

– Понятно… – следователь зачем-то заложил папку карандашом и захлопнул её. Видимо, чтобы показать – сейчас разговор пойдёт не под протокол. Откинулся, закурил. Мне предлагать не стал. Наверное, знал, что откажусь. – Кстати, чаю не хотите? С сахаром?

– Хочу, – сказала я.

Он нажал кнопку под столешницей – и, когда конвойный заглянул в дверь, велел принести две кружки, и покрепче.

– Вы в курсе, за что именно сидите? – он выпустил облачко дыма и посмотрел на меня сквозь него, как-то непонятно прищурившись. – Нет, статью не надо, своими словами.

– За то, что я была женой своего мужа. За то, что не донесла про его якобы преступления. За то, что не отказалась от него. Наверное, это всё.

Следователь покивал.

– Вы сказали «якобы». То есть в то, что он был провокатор и работал на контрразведку, вы не верите?

– Меня не убедили, – сказала я.

– А что вас могло бы убедить? – спросил он.

Принесли чай. Аромат был… безумный. Да, безумный.

– Я не знаю, – сказала я. – Мне показывали его досье из контрразведки… написано, что он буквально с пятнадцати лет работал на них, агент «Пальчик»… Но сделать такое досье – две недели. Так что…

Я отхлебнула чай. Он был сладкий, как горный мёд. И горячий. Я вдруг почувствовала, что вся промёрзла насквозь.

Следователь молчал, курил. Потом вспомнил про свою кружку.

– Но что вам мешало подписать отречение? – спросил он. – В конце концов, сколько вы прожили в браке? Полгода?

– Семь месяцев.

– И сколько дней из этих месяцев вы были вместе?

– Мало, – сказала я. – Могу сосчитать, если надо.

– Не надо. Мы сосчитали. Меньше двадцати. Так почему вы не подписали, Нолу?

Нолу… надо же…

– Не знаю, – сказала я. – Как-то это… не по-людски…

– Он на самом деле был провокатором, – сказал следователь. – Одним из успешнейших. На его совести сотни жизней подпольщиков. Не говоря о том, что он фактически начал гражданскую войну…

– Это только ваши слова, – сказала я. – И да, мне показывали электрокопии его сообщений. Но почерк можно подделать… и подпись…

– Вы сами себе не верите, правда?

– Я ничему не верю, – сказала я.

Он шумно отхлебнул из кружки и взял телефонную трубку.

– Капрал, попросите профессора заглянуть к нам…

Несколько минут прошло в молчании. Я допила чай, и мне захотелось попросить ещё. Но этого делать было нельзя.

Заглянул конвойный, увидел, что всё в порядке, приоткрыл дверь шире. Вошёл, опираясь на палку, лысый толстяк в мятом гражданском костюме. Следователь встал.

– Господин профессор…

– Сидите, Номан, сидите.

– Простите, но мне больше некуда вас посадить…

– Может, оно и к лучшему… – тем не менее толстяк, кряхтя, опустился на железный стул следователя. – Итак… итак. Коллега Мирош? Меня отчасти посвятили в суть ваших проблем, но я хотел бы главное услышать от вас.

Следователь Номан – имя? фамилия? – отошёл к приоткрытому зарешеченному окошку и снова закурил.

– Простите? – спросила я.

– Да, я не представился: доктор медицины Баух Шпресс, профессор Военно-медицинской академии. Вы – зауряд-врач Департамента здравоохранения, профиль широкий, я бы сказал – широчайший… Участница боевых действий, была в плену у мятежников… всё верно?

– Всё верно.

– Как выяснилось во время разбора архива контрразведки, ваш муж долгое время был агентом-провокатором, внедрённым в подполье, за что судим трибуналом Революционной комиссии и приговорён к смертной казни.

– Я знаю, что он до революции состоял в подполье и занимал там высокий пост. После революции его отправили в стратегически важный регион для восстановления хозяйства. Он очень многим не нравился, поскольку был принципиальным и упорным…

– Упёртым, я бы сказал.

– Упорным и честным. И очень требовательным. Требовали с него, требовал и он. И он умел добиваться своего. Поэтому так кстати появилась архивная папка. А вы уверены, что контрразведка не заводила подобных папок на всех руководителей подполья, чтобы в нужный момент убирать неудобных руками их же товарищей?…

– Коллега, верно ли, что вы долгое время работали в проекте «Волшебное путешествие» в качестве наблюдающего врача?

– Подрабатывала. Да.

– С ментоскопированием дело имели?

– Разумеется.

– Вы знаете, что подделать ментограмму невозможно?

– В комплексе – да, но отдельные каналы – сколько угодно.

– Разумеется, я имею в виду комплексную. Так вот, с вашего мужа после оглашения приговора была снята ментограмма.

– Что? Зачем?

– Было особое мнение одного из членов трибунала. Якобы подсудимый обладал «множественной личностью», а потому мог считаться невменяемым.

– Но?…

– Это не подтвердилось. Приговор был приведён в исполнение. Ментограмму было предписано уничтожить, но я настоял на её сохранении. Вы можете с ней ознакомиться.

Это было как удар под дых. Я замерла, пытаясь справиться с дыханием.

– Ему ввели амитал, так что полностью контролировать мысли у него не получалось, – добавил профессор. – Особенно когда он уснул.

– И я… могу?…

– За этим меня и пригласили, – сказал профессор.

– Пригласили… – тупо повторила я. – Чтобы я могла посмотреть… Да что вообще, массаракш, происходит?!.

Следователь вернулся к столу.

– Доктор Нолуана Мирош, Революционная комиссия поручила мне пересмотр вашего дела. Я прихожу к выводу, что вы пребывали в неведении как относительно прошлого вашего мужа, так и, в особенности, относительно преступной деятельности после назначения его комиссаром провинции. Уверен, что прокуратура поддержит моё мнение.

– А при чём тут ментограмма? – спросила я, пытаясь задавить в себе все эмоции. Хотя бы не заорать в голос.

Профессор и следователь переглянулись.

– Так вы хотите с ней ознакомиться? – ещё раз спросил профессор.

Какое-то время я сидела неподвижно, вцепившись в железный стул. Казалось, что он ходит подо мной ходуном. Потом я почувствовала, что трясу головой.

– Н-нет…

– Почему? – тихо спросил профессор, наклоняясь ко мне.

Я могла бы долго объяснять ему про то, что иногда умею в буквальном смысле читать по лицам и понимать несказанное, но вместо этого соврала:

– Не знаю… не хочу… просто…

Профессор откинулся на стуле и посмотрел на следователя почти с торжеством:

– Она всё поняла, Нолан…

– Да уж, – сказал тот. – Итак, доктор Мирош, вы на две недели по акту освобождаетесь от общих работ. Завтра вас определят на работу в медпункте. Ответ из прокуратуры за эти две недели обязательно придёт. Распишитесь здесь и здесь, поставьте дату…

Я механически расписалась.

– А всё-таки, – с любопытством спросил профессор, – почему вы не хотите посмотреть менторгамму? Боитесь что-то увидеть?

– На… об… борот… – задавив спазм, сказала я. – Профессор, я же не дура. Я побыла дурой, но, к сожалению, недолго… Я знаю, чего я там не увижу.

Не помню, как я дошла до барака. Барак, как обычно в выходной, притворялся, что спит. Вошебойкой воняло сильнее, чем обычно, и я сообразила, что сегодня меняли бельё. В углу возились. Стараясь не обращать ни на что внимания и даже ни о чём не думать, я переоделась в ночную робу, расстелила ломкие простыни и легла под негреющее одеяло. Наверное, я уснула сразу, едка коснувшись щекой локтя, потому что, когда меня стали трясти, некоторое время не могла понять ни где я, ни кто я. Потом всё-таки поняла и села.

– Что? – спросила, нависнув сверху, Жаха – здоровенная тётка из «новых политических», моя бригадирша. – Сказали, тебя завтра в смену не брать.

– Да, – сказала я. – Наверное. Не знаю. Ничего пока не знаю.

– Зачем тебя водили?

Врать было нельзя, узнают, что соврала – будет очень плохо.

– Сказали, пересмотр.

– Пересмотр дела? С чего вдруг?

– По вновь открывшимся…

– Падла!.. – она толкнула меня обратно, и я чуть не расшибла голову о поперечину. – Ну, падла…

Пол страшно заскрипел под её толстыми ногами.

Я попыталась не спать, и мне приснилось, что я не сплю.

Я даже не проснулась, когда меня тащили. И когда прижали лицом к раскалённой печке, не сразу поняла и не сразу почувствовала…

– Деточка… – теперь я была «деточка». – Но как же так… я же предупредил – он оттуда… всё это как-то скверно попахивает…

Директор был расстроен до степени растроганности. Он готов был меня простить за всё былое и ещё на год вперёд. Лишь бы я осталась.