Сергей Жарковский - Эта тварь неизвестной природы Страница 2

Возразить было нечего.

– Смотри, колея разряженная, без ништяка, – сказал сзади Петрович. – Я его давно подобрал. «Гнатюк» тут был, хорошенький такой. Видишь, хоть след и вынутый, но замусоренный. А рабочая, злая колея всегда очень чистая, как будто только что проехали. Как на мокром песке. Но ты всё верно сделал, хвалю. Продолжай движение.

Пошли по треку дальше. Спасительный Бубнилда в голове Вадима в точке за переносицей, проснувшись, больше не затыкался, размеренно говорил бубня, что как будто ты и не уезжал отсюда, правда? не демобилизовывался как будто, а так и живёшь-тащишь на знаменитом Полигоне, правда? как в сон «меня опять забирают в армию» попал, правда? как будто не было трёх лет дома, не было Майки, не рождалась Катёнок…

– Стоять! – сказал вдруг Петрович остро.

Вадим замер с поднятой ногой, потом осторожно опустил её. Он не обернулся. Бубнилда притих. Оба уха открыты, ладони открыты. Уши и руки до запястий обязаны быть открыты в любой мороз, при любых обстоятельствах. Зимой уши у шапки не опускать! И никаких перчаток или рукавиц.

– Вася, блядь, грызть тебя попогрызлом! – сказал Петрович странным голосом.

Вот тут Вадим осторожно обернулся – всем телом.

Башкало, арьергард и возчик группы, маячил в положенных десяти метрах позади. А старший прапорщик Петрович, оставив свою палку воткнутой в мокрую степь, в нарушение всех уставов и неофициальных заклинаний шёл к нему, то есть назад, шёл назад, медленно поднимая руки по сторонам своей кепки. Вплотную подойдя к оцепеневшему прапорщику, Петрович так энергично бросил руки вниз, и с такой досадой там, внизу, развёл ими, и так витиевато в упор проклял мамашу прапорщика, что Вадиму стало ясно: первому разведвыходу рядового контрактной службы Свержина Вадима Валентиновича в Зону настал этот самый Он, подстерегающий каждого третьего неофита. Закончили упражнение, оружие к осмотру. Спасибо, что живой. Сие, впрочем, неизвестно.

– Не понял, Николаич! – пришипясь, с испугом, но и с вызовом сказал Башкало.

Старший прапорщик Петрович обошёл вокруг него, как вокруг ёлки, и спросил безнадёжно-спокойно:

– Вася, товарищ советский прапорщик! Где тележка, где вешки, ещё раз и так твою мать, и так?

Башкало крутанулся кругом себя, аж РПК на нём мотнулся, охлопал себя по бокам, и за десять метров Вадим увидел, как круглое его лицо резко и полностью опунцовело, превратившись цветом точно в диск на «вешке». Даже пунцовей этого диска стало, крашеного железным суриком. Аж черты лица пропали у Башкалы, только усики торчали вспухшей царапиной. Красная рожа прапорщика. Вадим никогда не читал книжки, но непременно в какой-нибудь есть такое: «красная рожа прапорщика».

Не будем забывать, вдруг проговорил Бубнилда важно, что Башкало выходит в Зону с самого начала, что он умелый и неутомимый ходок-стайер, и что РПК, называемый почему-то трекерами, наряду с АК-47, поёт в руках Башкалы на огневом рубеже почище иного соловья. Осторожней с ним надо быть.

– Николаич… – выговорил Башкало. – Мля, Николаич! Не знаю, сука! Не помню! Накосячил я, Николаич!

В садовой тележке, нежно выкрашенной шаровой краской, Башкало вёз полсотни вешек – проолифленных заострённых черенков от швабр с прибитыми к ним медными скобками пронумерованными дисками. Нежно выкрашенными в пожарный цвет. (Весь прошлый месяц Вадим посвящал окрашиванию тележек и вешек по два-три часа в божий день.) Боевая задача группы старшего прапорщика Петровича в сегодняшнем выходе формулировалась как «разведка и обозначение вешками третьей четверти маршрута “Обелиск – в\ч 20224”». Таким образом, потеря вешек херила задачу, и выход в целом, и репутацию Петровича, ибо сказано: «косячит старший».

– Как во сне, Николаич, не помню!.. – сказал Башкало истово. – Упустил!

А ведь врёт кусок, подумал Вадим. (Или это Бубнилда подумал?) Помнит он. Специально бросил. Ещё в кювете под насыпью. Там тележка и стоит себе теперь, и вовеки. Идти ему было задним, тащить тележку, да по гравию, да через рельсы, да в ужасе, да вслепую, и вполне третий вагон мог тележку зацепить, дёрнуть и тележника, сбить с ног, зажевать уже настоящими колёсами… так и ну её к шутам, эту тележку, а на той стороне железки уж будь что будет. За выход деньга уже капнула, а в следующий Петрович не возьмёт. И слава КПСС. С Петровичем выходить себе дороже. Жребий тянут чуть ли не. Которую неделю трекеры толкуют между собой, даже в «гусятник» слух проник, и Вадим в курсе, что старший прапорщик Петрович нынче выходит треками страшными, не вокруг «нейтралки», а в самую неизвестную степь, клинья бьёт в Зону, в такие места, где нормальные три километра по карте давно стали тридцатью объективно. В самом прямом смысле слов тридцатью, растянутые «аномальными интенсивностями неизвестной природы вблизи поверхности планеты Земля».

Ну не хватало мне ещё и мысли читать, подумал Вадим с неприцельной злостью. Теперь-то что? Три целые вешки у них остались, «проходные»: их нёс Вадим в петле рюкзака, наподобие мечей из фильма с Брусом Ли. Ещё одной, обломанной, вместо трости («Вместо посоха!») пользовался Петрович.

Петрович молча вернулся на середину дистанции Башкало – Вадим. Выдернул трость-посох.

– Свержин, вперёд к триста двадцать четвёртой, – обычным голосом приказал он. – Следующую вешку взять справа, в трёх метрах, и там стоп по команде. Шагом марш.

Вешку Вадим взял на правую руку минут через десять. Она торчала косо, сильно ребром к их ходу. Вадим дождался команды, повернулся к старшему, опустился на колено, ощущая пот между чулком ОЗК и бриджами. Было жарко. Петрович обошёл вешку, сделал от неё «спираль» на два витка, «осматривая» воздух, его плотность и влажность руками, потом сказал, указывая на избранное место:

– Здесь привал, обед, перекур. Башкало, делай со мной. Свержин, на месте. Тихо присматривайся, как делается. Куришь – кури.

Башкало подошёл к указанному конкретному месту степи, они с Петровичем встали на колени лицом друг к другу, сняли рюкзаки и принялись сооружать дастархан. Через пару минут Петрович, простерев руку к Вадиму, щёлкнул пальцами. Вадим снял и подал ему свой рюкзак. Он нёс основную часть сухого пайка группы. Свои вешки он положил рядом с вешкой-тростью старшего прапорщика. Прапорщики собирали обед быстро, соблюдая десятки странных мелких правил, почти незаметных неискушённому глазу. Вадим вспомнил – безо всякого Бубнилды, ассоциация была явной – слова космонавта Макарова. Весной восемьдесят второго года у отца случилось очередное обострение (предпоследнее, следующего он не перенёс), и Вадима с нарочным ментом отправили на побывку к матери в Свердловск. И почти сразу же, буквально через пару дней по доставке, у матери, в её поганой детской областной библиотеке случилась встреча пионерии с космонавтом Макаровым, приехавшим в Свердловск чёрт его знает зачем, на семинар какой-то, что ли, или съезд. Ещё там был писатель Стругацкий, здоровенный дедухан, рядом с которым космонавт в кожаном невероятном пиджаке смотрелся лилипутом из мультика. Но на писателя Вадиму было начхать, а вот космонавт заинтересовал, как ни было плохо на душе, как ни душили Вадима тоска, отчаянье и ненависть. Космонавт всё-таки… Так вот, среди всякого разного космонавт Макаров одинаково удивил и пионерскую гопу в пилотках и гольфиках, и Вадима в жёлтом вельветовом комбинезоне и кедах, сказавши, что невесомость – это довольно противно, и ему, космонавту Макарову, она не понравилась, а потом ещё сказал, что многолетние тренировки до старта не могут дать столько полезного знания, сколько пятиминутное наблюдение за действиями уже летавших товарищей после старта. И проиллюстрировал это сценой укладывания спать в бытовом отсеке космического корабля «Союз». Какие там есть хитрости, на Земле необъяснимые. Действительно, то, как Петрович и Башкало готовили костёр, с какими предосторожностями и ухищрениями открывали и грели тушёнку, там, снаружи, на Земле, фиг кому объяснишь.

Кстати, в Предзонье уже и начали называть землю за периметром карантинной зоны – Землёй с большой буквы. «Ну что там Горбачёв на Земле сказал?» «Слыхал, сука, опять американцы с Земли приезжают своих искать… Хоть бы своих пайков навезли опять…»

Вадима позвали к столу. Сели на корточки, по-зековски, лицами друг к другу. Вадиму всегда так было сидеть неудобно, хоть дома на Спартановке, хоть дома на Уралмаше. Тело протестовало, не принимало позы. Вадим вытягивал одну ногу, получал из рук Башкалы китайский термос с цветочком, хлебал почти уже тёплый чай, передавал термос через костёрчик Петровичу, менял ноги местами, выгладывая из банки тушёнку, привставал то на левое колено, то на правое, так что Башкало вдруг заворчал горлом, что, мол, утомил, гусила, что ты ёрзаешь. Петрович молчал, давил квадратными пальцами в лепёшку алюминиевую крышку термоса, молча ел, молча пил – думал какую-то думу, и Башкало быстро умолк. Впрочем, ожидание нахлобучки сгущалось над костром явно, и никто не удивился итожащим словам Петровича на выходе его, Петровича, из полосы размышлений.