Гарднер Дозуа - Лучшее за год XXV/II: Научная фантастика. Космический боевик. Киберпанк Страница 2

— Ни к чему тебе о нем знать, — отрезала она. — Просто я однажды такого встречала. Он был нехороший человек.

Она так мне и не сказала. Но тогда я осознал, что мир сложнее, чем мне представлялось: по меньшей мере один человек разделял мой странный дар, большинство им не обладало, но некоторые могли улавливать прикосновение моего разума к своему.

Я проводил досуг, бродя по узким зеленым проулкам под гулмохарами,[4] зарываясь пальцами ног в мягкую шелковистую пыль. Я играл в камешки с другими мальчиками и вместе с ними глазел на календарь в чайной лавке, с листов которого оленьими глазами смотрели кинозвезды. Я узнал, что такое секс, наблюдая за бродячими собаками на улицах и по взглядам, какими старшие мальчики провожали недоступных, одетых в школьную форму девочек, проходивших мимо, потряхивая косичками. Во мне желания пока бродили смутно. Я мог взглянуть на дочку торговца чаем — ведьмочку с глазами, как ягоды терновника, с язычком, острым, как его колючки, и с большим запасом бранных слов наготове — и сказать, что внутри она хрупка, как нить паутины, натянутая страхом и нуждой. Меня влекло к ней, но был еще парикмахер: стройный, чисто выбритый юноша, застенчивый и скромный на вид. Он привлекал меня всякий раз, как я проходил мимо его заведения: подвешенное на стене дома зеркало и кресло перед ним, прямо на улице. В кресло он усаживал клиентов, чтобы заняться их прическами или бородами. Его разум был сияющим, полным фантазий, эротичным: я не умел прочесть его мыслей, но ощущал их природу, желания, протекавшие через его пальцы, сквозь мягкие прикосновения ладоней к щекам посетителей. Мой разум и мое тело вместе отзывались на подобные желания окружавших меня мужчин и женщин: мне случалось возбудиться, просто проходя по улице, когда их сознания щекотно, легким перышком скользили по моей коже.

Мы все время проводили на людях, на виду, поэтому надежды на физическое удовлетворение было мало — разве что мы, мальчики, случалось, щупали друг друга в темных переулках, — но я мог дотянуться мыслями и выстроить мост, столь же осязаемый, как прикосновение. Мало кто умел это почувствовать, но дочка торговца чаем однажды ответила мне потрясенным взглядом, ясным и честным, как взгляд маленького ребенка, будто и она почувствовала электрическую искру, проскочившую между нашими умами. Потом на ее лицо, словно маска, скользнула привычная надменность, и момент был упущен.

У меня имелась любимая игра: я ложился на широкую ветку нима у чайной лавки, закрывал глаза и старался по почерку сознаний угадать, кто проходит подо мной.

Почерк сознания незнакомца ничего не говорил мне о том, кто он, я не умел даже отличить мужчину от женщины — но он оставался в моей памяти, как до боли знакомые окрестные улочки.

Сколько я ни упрашивал, Джанани так и не сказала мне, кто еще из известных ей людей разделял мою способность.

— Надеюсь, ты никогда с ним не встретишься, — содрогаясь, говорила она.

Но однажды вечером он сам нашел меня.

Я как раз закончил подметать лавку, когда почувствовал что–то странное, словно щупальце шарило у меня в мозгу; в тот же миг я ощутил, что кто–то стоит за дверью — просто стоит в темноте и ждет. Должно быть, то же почувствовала и Джанани — в ее глазах мелькнул испуг. Я ощущал силу разума, более изощренного, чем мой, затягивавшего меня в лабиринт своего сознания, как рыбу на леске. Я поднялся и как во сне пошел к входной двери. Джанани, которую, как видно, затронуло не так сильно, схватила меня и потянула в заднюю дверь, в мирную темноту огорода.

— Арун, дурень ты этакий, убирайся отсюда! — свирепо шепнула она мне.

Я усилием воли заставлял себя передвигать ноги. Затем перелез через бамбуковую изгородь. С каждым шагом я становился сильней и во мне росла способность к сопротивлению.

Когда я возвратился, Джанани сидела на полу. Глаза ее бегали, волосы были растрепаны, сари помято, и она тихо и монотонно повторяла:

— Рама, о Рама…

Меня захлестнула волна гнева и страха.

— Кто это был? Что он сделал?

— Это был Рахул Може. Единственный из моих знакомых, кто обладает твоим даром. Ты узнаешь его не по наружности — она обманчива, — а по тому, как он без предупреждения вторгается в твой разум.

Он угрожал мне. Оставаться здесь было опасно для нас обоих. Мне следовало подумать, что делать…

Тогда в первый и единственный раз Джанани взяла меня к себе в постель, прижала к своей утешительной смуглой гималайской груди, пахнувшей чесноком и корицей. Она была как слившиеся воедино землетрясение и цунами. Позже я слышал, как она бормочет про себя:

— Для него это ничего не значит, он иной…

Наутро она решительно вышвырнула меня из постели и принялась собирать вещи.

— Это знак, что нам пора расстаться. Я научила тебя, чему могла. Отправляйся в мир, чтобы стать чем–то, и держись подальше от Може. Я скопила для тебя немного денег. Я тоже уеду отсюда, переберусь к подруге в Ришикеш.[5] Посылай мне весточки, я хочу знать, как у тебя дела. Часть твоих вещей я храню в надежном месте. Перешлю их тебе, когда сумею.

— Каких вещей?

— Того, что было до пожара. Сейчас об этом не заботься. Ты должен добраться до соседнего города и найти работу. Я знаю место…

Вот так я очутился в крошечной комнатенке над мастерской портного в соседнем городке. Мне жилось там спокойно. Я помогал портному — разносил готовые вещи, и он сшил мне пару брюк и рубаху, так что я стал выглядеть порядочным молодым человеком, а не бродягой в дырявой одежке. Со временем (Джанани слала письмо за письмом, подстегивая меня) я получил место секретаря в институте программирования. Здесь сказался мой живой ум, а также уроки Джанани и отставного писца: я за год усовершенствовался в английском и стал помогать системному администратору в работе с компьютерами. Работа мне нравилась и давалась легко.

«Арун, дурень ты этакий, — писала мне Джанани. — Ты уже не уличный сорванец без надежд на будущее. У тебя есть шанс стать человеком. Я высылаю деньги на обучение. Изучи компьютеры и найди достойную работу, это каждый дурак может».

Я записался на пару курсов и обнаружил в себе талант программиста. Числа, символы, инструкции, логика — я как будто уже знал все это или что–то похожее в своей прошлой жизни.

Студенты, смотревшие на меня как на собственное творение, подбили меня перейти на дневное обучение. Правда, у меня не было базового образования и привычки к дисциплине, но с их помощью я делал успехи. В жарких пыльных маленьких аудиториях, под скрип вентиляторов, под шум машин, врывавшийся в открытые окна, я научился отгораживаться от всего и концентрироваться. Прошло несколько месяцев, и уже другие студенты обращались ко мне за помощью. Моя жизнь переменилась.

Возвращаясь в свою полупустую комнатушку, лежа на провисающей кровати, я вслушивался в голоса, доносящиеся из мастерской, и под убаюкивающее жужжание швейных машинок забавлялся игрой с метасознаниями.

Арун, говорил я себе, ты далеко шагнул за два года.

Но постепенно во мне пробудилась природная лень, временно заглушённая успехами в учении. Вместо того чтобы добиваться степени, я ограничился получением диплома, чем сильно разочаровал Джанани и кое–кого из моих преподавателей.

Однако тот короткий период новой наполненной жизни открыл для меня возможности мира. Я жадно глотал книги на английском и на хинди, изучал другие страны и обычаи, узнавал о войнах и исторических бедствиях. От бульварной фантастики на хинди к английским любовным романам в мягких обложках — для моей мельницы годилось любое зерно. Я начинал постигать, что ощущать чужие умы сквозь написанное слово — искусство, немногим менее увлекательное, чем моя уникальная врожденная способность ощущать их напрямую. Письменный язык — будь то хинди, английский или компьютерный код — был ключом, открывающим двери в чужие умы и чужие страны. Я, как монах, выпущенный из монастыря, дивился чудесам мира. Я впервые понял, что иностранцы бывают разного сорта: потерявшие память, бедняки, неграмотные… и это далеко не все.

Между тем я по–прежнему получал от Джанани письма и посылки. В Ришикеше она стала швеей. Она писала, что понемногу возвращает и пересылает мне мои вещи, какие были у меня до пожара. Эти вещи ничего мне не говорили. Среди них было несколько фотоснимков, которые она, похоже, сама и сделала: высокая стена пламени, на первом плане большущее тлеющее бревно. Обломки абстрактной керамической скульптуры, остатки гравюр. Быть может, я был художником? Теперь во мне нет ничего похожего. Я разглядывал свои руки, свое чистое тело, исцеленное снадобьями Джанани. Даже шрамов не осталось. Я просматривал другие снимки — мальчики–подростки, глядящие в камеру. Одним из них был я. Другие казались смутно знакомыми. Мои друзья из той незнакомой жизни?