Сергей Герасимов - Единоборец Страница 2

Я ощущаю его боль, как свою собственную, ведь болевые импульсы направляются в мой мозг. В левое полушарие. Там есть довольно большая зона, полностью занятая партнером. Конечно, я могу мгновенно отключить болевую чувствительность, но предпочитаю этого не делать. Боль подстегивает, не дает расслабиться, концентрирует внимание, если она не слишком сильна. Но ведь боль во время боя никогда не бывает сильной, ее гасит азарт схватки. Многие думают, что мозг единоборца отличается от обыкновенного мозга только тем, что оба полушария работают независимо. На самом деле все гораздо сложнее. Если бы дело обстояло так просто, то моя правая рука не знала бы, что делает левая. Мой левый глаз не знал бы, что видит правый глаз. Но ничего похожего не происходит. В моем мозгу на самом деле умещаются две личности, но это разделение очень сложное, на уровне отдельных нервов, клеточных ассоциаций, отдельных синапсов и временно возникающих нервных цепей.

Я пытаюсь провести атаку на его колено, но действую не слишком быстро. Колено можно довольно легко повредить, если только знать как. Естественно, что в нем нет коленной чашечки, зато есть восемь свободно двигающихся пластинок, которые служат упорами при всех вариантах сгибаний и разгибаний. Эти штуки работают с частотой и точностью клапанов в хорошем моторе. Если у меня получится выбить одну или две из этих пластинок, то партнер станет двигаться медленнее и потеряет сразу несколько степеней свободы. А потеряв четыре пластинки, он вообще не сможет опереться на ногу. Тогда я его добью, добью не сразу – из осторожности и чтобы доставить удовольствие зрителям.

Я ныряю, чтобы повторить атаку на колено, но он умно уходит вправо. Умно, потому что теперь прожектор светит мне прямо в лицо. На какую-то долю секунды мои глаза до краев заполнены зелеными бликами. Эти сволочи поставили блок из двадцати четырех ламп, три ряда по восемь. На сиреневом дне моих глаз – их круглые цветные отпечатки. Молодец, партнер, он ведь знает все то, что знаю я. Он знает, что мне не по карману настоящие спортивные глаза, с кварцевой сетчаткой. Эти, которые я поставил себе всего два дня назад, полуавтоматические, с периодом запаздывания в семь сотых секунды. Они хорошо работают в темноте, и отлично глючат при слишком ярком свете. Что мы и имеем, во всей красе.

Он бросается на меня, делая боковое сальто сверху. При этом все четыре его конечности движутся так, что предплечья и голени описывают двойные инерционные петли, все в разных фазах. Я не могу видеть его пальцев, потому что скорость их движения приближается к скорости звука – это эффект щелчка кнутом, пальцы движутся так же, как кончик длинной плети. Эта скорость выше разрешающей способности моих глаз: все режуще кромки, выдвинутые из пальцев, невидимы, как лопасти вращающегося самолетного винта.

Но во всем есть свои минусы, даже в петлевой атаке сверху: ты все равно не сумеешь упасть быстрее, чем позволяет земное притяжение. Поэтому я успеваю сделать рывок в сторону.

Падая на пластик за моей спиной, он вцепляется в покрытие арены с помощью тормозных лезвий, которые выдвигаются из запястий. Он должен остановить вращение, иначе его просто унесет, как бешено вращающееся колесо. Лезвия с хрустом рвут покрытие, это позволяет мне ориентироваться на слух, ведь я еще не развернулся для удара. Я решаю атаковать спиной, но в этот момент моя нога скользит: пластиковая чешуя арены покоробилась и ее сцепляющая способность упала на несколько порядков.

Настоящее боевое покрытие имеет коэффициент трения равный бесконечности: оно постоянно выдвигает микроволоски, направленные под нужным углом, и эти волоски не позволяют скользить. Но при обширных повреждениях правильный угол наклона может теряться. Моя нога скользит, и я теряю равновесие. Мне не остается ничего, кроме обманного сальто назад, но партнер разгадал мой финт. Он атакует крючьями правой руки и полностью срывает мне левую грудную мышцу. Мышца повисает, как грудь старой девы, она полностью отделена от ребер. Теперь на моей левой руке исправно работают лишь разгибатели. Я отвожу ее за спину. Она все еще остается опасным оружием. Кровотечение уже почти прекратилось.

Все крупные сосуды моего тела имеют множество клапанов, которые могут перекрыть просвет в любом месте. Как бы глубоко меня не ранили, я все равно не истеку кровью. Даже если мое сердце перестанет биться, клапаны сосудов смогут самостоятельно проталкивать кровь еще несколько часов. Мое тело надежно настолько, насколько вообще может быть надежно человеческое тело. Но всему есть предел.

Сейчас я был на волосок от поражения. Атака на левую грудную мышцу – одна из самых опасных. Оторванная мышца еще ничего не значит, я могу сражаться и без нее. Атака направлялась на область сердца.

Я вижу короткое телескопическое жало, которое то втягивается, то выдвигается из правого кулака партнера. Это жало, оснащенное обратными стопорящими чешуйками, должно было войти между моих голых ребер. Тогда трехметровая гибкая и очень быстрая стальная змея проникла бы во внутреннее пространство моего тела. Она бы двигалась быстро, как пуля со смещенным центром тяжести и превратила бы в лохмотья большинство моих жизненных органов. Всего пару секунд – и я бы проиграл. Конечно, такая штука не смогла бы меня убить, но, поверьте мне, ощущение не из приятных. Со мной это случалось пару раз, и я не хочу повторения. К счастью звучит гонг.

Перерыв будет длиться две минуты. Арену приводят в порядок на скорую руку, снова включается музыка, и снова та же самая. Полуголая девчонка с упругим задом ходит по кругу, подняв плакатик. Две минуты это слишком мало. Для начала я отключаю боль. Она очень сильна и мешает сосредоточиться. Я сдираю майку и быстро осматриваю повреждение. Ничего, могло быть и хуже. Мышца действительно оторвана от ребер, но продолжает держаться за счет кожаного мешка. Я прикладываю ее на место и прижимаю пальцами по краям. Сейчас главное, чтобы схватились края. Если края схватятся, мышца прирастет на место. Для этого нужно минимум три минуты. У меня остается лишь полторы. В спешке я неправильно прижал верхнюю долю. Если она прирастет так, что вполне возможно, то будет выглядеть слишком уродливо. К тому же, это помешает свободе движений. Придется срезать ее еще раз. Я принимаю мгновенное, хотя и не самое лучшее решение: быстро срываю верхнюю долю, пока она не прилипла окончательно, и устанавливаю ее со всей возможной тщательностью. Здесь не стоит тянуть, мышца уже холодна как мертвое мясо, в ней совсем не осталось крови. Да, медицина не мой конек, я редко когда делаю что-нибудь с первого раза. То есть, редко когда делаю хорошо, особенно редко в спешке. Но, кажется, края прилипли. Я осторожно приоткрываю просвет сосудов, кровавые сгустки пузырятся по границе разрыва, но сильного кровотечения нет. Может быть, обойдется. Собственно, мне нужна всего лишь минута. Еще одна. Звучит гонг и начинается второй раунд.

На самом деле мне ничего не грозит. Партнер не может убить меня: мы с ним едины, и моя смерть означала бы его собственную. Самое больше, что он может сделать, это вывести меня из строя. Поэтому единоборство никогда не бывает справедливым. Время от времени партнеры гибнут. С этим ничего не поделаешь, как и с большинством несправедливостей жизни. Но они созданы так, что станут цепляться за жизнь до последней возможности. Тело моего партнера еще более надежно, чем мое. Но я знаю, как его убить, и он знает, что я это знаю. Поэтому я имитирую атаку на его лицо. Теперь он будет более осторожным.

Единственный способ его убить – это уничтожить центры регенерации. Мои крючья касаются его лица, и на трибунах поднимается вой. Всегда приятно иметь понимающих зрителей. Партнер уходит, отодвигается на максимальную длину шнура. Я всего лишь сорвал ему два клочка кожи на щеках, но мы с ним понимаем, что это значит. В черепе партнера есть несколько пустот, куда вставлены устройства регенерации. Стоит мне повредить эти устройства – и любая серьезная рана или разрыв органа смогут стать смертельными. Сейчас я показал ему, что я собираюсь сделать.

Но на самом деле мне всего лишь нужно выиграть время. Пока что я не могу полноценно работать левой рукой, потому что мышца может оторваться. Сейчас она уже довольно плотно приросла, но я не хочу рисковать. Наша борьба приобретает позиционный характер. Мы кружимся, делая небольшие выпады, обманные движения и довольно сложные прыжки. Сложные, с точки зрения их внутренней сути. Сейчас наш бой больше напоминает игру в шахматы, чем физическую борьбу. Зрители притихли. Большинство из них не понимают, что происходит.

Любой настоящий бой – это борьба с самим собой. Каким бы спортом ты не занимался, да что там спортом, какой бы жизнью ты ни жил, все что ты можешь сделать в этой жизни стоящего – это победить самого себя. Любая другая борьба это всего лишь бледное отражение этой, единственно реальной. Каждая победа над собой это еще одна ступень вверх. А движение вверх это единственный смысл наших жизней. Поэтому и так популярно единоборство. С его появлением люди почти перестали интересоваться всеми другими видами борьбы. Бокс, у-шу, айки-дзюцу, и все, все остальное подобное этому отошло в историю, вместе с каменными топорами, медными наконечниками стрел и кремниевым огнивом.