Николай Чадович - Щепки плахи, осколки секиры Страница 2

Зато голос у страшилища был уже почти человеческий – не писк, не гудение, не скрежет. Вот этот голос и попросил у Цыпфа:

– Одолжите-ка мне на минуточку ваши очки. – В сторону Левы на манер телескопической антенны выдвинулась верхняя конечность, похожая на корявый сук с пятью обрубками на конце.

– А вам какие нужны? От близорукости или дальнозоркости? – поинтересовался добросовестный Цыпф.

– Какая разница! Других-то все равно нет, – в голосе Смыкова послышалось раздражение.

– Боюсь, не подойдут они для вас… Чересчур сильные. Минус пять диоптрий, – сказал Лева, неохотно отдавая свое сокровище в чужие руки.

Зрение его после этого, конечно, сразу ухудшилось, однако Смыкова (вернее, урода, облик которого принял Смыков) он кое-как различал.

Очки расположились поперек среднего из трех огурцов, составлявших голову Смыкова, и странным образом вернули оба глаза на одну линию. (Правда, при этом сильно перекосило уши.) Другие части тела остались без изменений, хотя просматривались очень смутно, совсем как на свежей акварели, попавшей под дождь.

– Видите что-нибудь? – заботливо поинтересовался Лева.

– Вижу, – отрезал Смыков. – Не мешайте. Кстати сказать, я сейчас на вас смотрю.

– Ну и как?

– Никак. Слов нет…

Критическое молчание затягивалось. Потом Смыков сказал, как будто бы даже с торжеством:

– Да, братец мой, а вы ведь тоже далеко не красавец… Просто абстракционизм какой-то. Я бы сказал, пародия на человека.

– Это результат оптической иллюзии, – можно было подумать, что Лева оправдывается. – Мы попали в мир, принципиально отличающийся от нашего. Такие привычные для нас свойства пространства, как трехмерность, однородность и изотропность, не являются здесь обязательными. Прохождение электромагнитных волн определяется совсем другими законами. Это и порождает подобную путаницу в восприятии зрительных образов.

– Подумаешь! – хрипло проблеял из сиреневой мглы Зяблик. – Я однажды вместо политуры стакан дихлорэтана засадил. Так мне после этого с неделю борщ зеленым казался, сахар – красным, а медсестер от медбратьев я только на ощупь отличал, по голым коленкам. Считайте, я уже в иномерном мире побывал.

– А что такое изотропность? – поинтересовалась Лилечка.

– Ну как бы это сказать… равноправность всех возможных направлений.

– Хочу – взлечу, хочу – утоплюсь, а хочу – просто так стоять буду, – более популярно объяснил эту мысль Зяблик.

– Хватит болтать-то! – Верка и не собиралась скрывать свое раздражение. – Вы, умники, лучше толком скажите: прозреем мы когда-нибудь или так и подохнем слепыми цуциками?

– Не знаю… – замялся Лева. – Но мне, например, кажется, что я стал видеть чуть лучше, чем в первый момент. Наши глаза устроены весьма хитроумно, но им требуется какое-то время, чтобы приспособиться к новым условиям. Я, когда очки в первый раз надел, даже испугался немного. Все вокруг изменилось, родные места узнать не могу, голова кружится. А через пару дней привык.

– Привык черт к болоту, да только потому, что сызмальства там сидел, – буркнул Зяблик. – Как я из пистолета стрелять буду, если за пару шагов ничего не видно?

– А если что и видно, то, простите за грубость, голову от задницы отличить нельзя, – поддержал его Смыков.

– В кого вы здесь, зайчики, стрелять собираетесь? – прогудела Верка. – Лучше подумайте, что мы в этом иномерном мире жрать будем.

– А мне так холодно, что даже кушать не хочется, – призналась Лилечка. – Зуб на зуб не попадает.

– И неудивительно, – сказал Смыков. – Это же место вечного успокоения. Вселенский морг, одним словом.

– Перестаньте каркать! – прикрикнула Верка. – Давайте лучше в кучу собираться. У меня немного спирта осталось. Помянем Толгаюшку, как положено. Да и сами чуток согреемся.

– Вот это дельная мысль, – сразу согласился Зяблик. – Мало что в самую точку, так еще и вовремя. Вот и верь потом, что у баб в голове опилки вместо мозгов.

Смутные тени зашевелились и стали сходиться. Сначала их перемещениями руководил Цыпф, получивший очки обратно. Однако, разглядев приближающуюся Верку, в новом обличье похожую на кентавра женского пола, он спешно передал свои функции Смыкову (вместе с очками, естественно), а сам в ожидании Лилечки зажмурился.

О том, что девушка находится совсем рядом, Лева догадался по печальному вздоху, столь нехарактерному для других членов ватаги, да по молодому свежему запаху. Они обнялись. На ощупь Лилечка была точно такой же, как и прежде, – ничего лишнего ей не прибыло, ничего и не убавилось.

– Почему ты закрыл глаза? – тихо спросила она, трогая губами лицо Левки.

– А ты?

– Не хочу видеть тебя чудовищем.

– А если я выгляжу сейчас как сказочный принц?

– Ох, Левушка, тебе это не грозит.

– Но не можем же мы постоянно держать глаза закрытыми!

– Нет, конечно… Но как-то страшновато… Может, нам такое испытание свыше ниспослано? Полюбите нас черненькими, а беленькими нас всяк полюбит. Так моя бабушка говорила.

– Эй, молодежь, хватит обниматься! – сказала Верка. – Пожалуйте к столу. В этой фляжке спирт, а в этой вода. Прошу не путать.

– Мне только маленький глоточек, – предупредила Лилечка.

– А остальное кому уступаешь? – живо поинтересовался Зяблик. – Левке?

– Нет, вам. Левочке лишнее вредно.

– Лишними на столе только кости бывают… Ну да ладно, благодарю. Должником буду. Сама знаешь, за мной не заржавеет. Верка, давай сюда фляжку!

– Убери грабли! Твоя очередь последняя. А не то все высосешь, другим не оставишь.

– Я же, Верка, с горя…

– А я что, на радостях? – Фляжка в ее руках была похожа на сиреневую тыкву, из которой вытекало что-то вроде сиреневого дыма. – Может, кто отходную молитву знает? – спросила вдруг она.

– Татарскую? – с сомнением переспросил Смыков.

– Почему татарскую! – возмутился Зяблик. – Я его крестил в православную веру.

– А вы что – поп? В семинарии, братец мой, обучались?

– Князь Владимир тоже в семинарии не обучался, а целый народ окрестил.

– Вы еще про Иисуса Христа вспомните!

– Что вы опять сцепились! – вмешалась Верка. – Даже на поминках от вас покоя нет! Засохните! А ты, Зяблик, если подходящую молитву знаешь, так читай, а не базарь зря!

– Если бы… – тяжко вздохнул Зяблик. – По-блатному знаю, а по-церковному нет.

– По-блатному нам не надо, – отрезала Верка. – По-блатному ты над Ламехом скажешь, если вас судьба опять сведет.

Смыков откашлялся и натянуто сообщил:

– Помню я один отрывок из заупокойной мессы… В Кастилии слышал…

– Давай, чего стесняешься.

Уродливая башка-трехчлен склонилась на сложенные вместе куцепалые ладони, и голос – уже определенно смыковский – торжественно забубнил на латыни. Молитва, надо сказать, оказалась на диво краткой. Закончив ее, Смыков сказал: «Аминь», и довольно ловко перекрестился по-чужеземному – всей ладонью и слева направо.

– Ну ты и даешь! – сказал Зяблик с уважением. – Благо, что верный ленинец… Левка, а перевести слабо?

– Если только приблизительно, – смутился Цыпф. – С латинским у меня не очень…

– Давай приблизительно.

– Раб Божий Толгай… э-э-э… среди мирского мятежа праведно живший… э-э-э… и святой крест верно хранивший… э-э-э… и многими мученическими подвигами славный… э-э-э… ныне получаешь ты у престола Господнего вечный покой и полное отпущение грехов своих…

– Ну прямо как по заказу! – растрогался Зяблик. – Про Чмыхало лучше и не скажешь… И жил праведно, и многими подвигами славен… Ах, жаль, что он сам этого не слышал!

– Он, может, и не слышал, а душа его на том свете точно слышала, – сказала Верка, пуская флягу по кругу. – За это и выпьем.

– Дура ты! – ни с того ни с сего накинулся Зяблик. – Дура, да еще и набитая. Это мы сейчас на том свете чалимся. А душа Толгая неизвестно где обитает. Наверное, новое пристанище себе ищет… А может, уже и нашла. Дай ему Бог счастья хоть в следующей жизни…

О спирт, ты воистину напиток мудрецов! И пусть ты не способен изменить печальные обстоятельства, окружающие тех, кто тебя употребляет, но вполне можешь изменить их мнение об этих обстоятельствах. А это уже немало.

Не прошло и получаса, как сиреневая мгла, до того пугавшая людей своей непроницаемостью и однообразием, заиграла множеством оттенков от нежно-фиалкового до баклажанного. Доверять зрению и слуху по-прежнему было нельзя, но эта ситуация, оказывается, имела и комическую сторону. Все чуть от смеха не покатывались, когда Верка, отходившая по нужде в сторону, с каждым шагом делалась все шире и приземистей, из пусть и уродливого, но человекоподобного существа превращаясь постепенно в квашню, семенящую на коротеньких ножках. Каждый член ватаги обладал теперь множеством голосов и при желании мог заменить целый сводный хор. Стоило, например, Зяблику отвернуться чуть в сторону, как его грубый бас превращался в нежное чириканье.