Аркадий Евдокимов - Принцип причинности Страница 2

Отвечал он быстро и чётко, без запинки, не задумываясь ни на миг. Да он, наверное, просто не умел задумываться… Как не умел и сомневаться.

– Скажите, молодой человек, каким образом здесь у вас получилась одна пятая?

– Где?

– Ну вот же! Вы складываете одну вторую с одной третьей и получаете одну пятую.

– Да. Действительно. – Он ведёт пальцем по листку, где написано 1/2 + 1/3 =1/5. – А что, неправильно? А сколько должно быть?

– Нет, это вы мне скажите, сколько должно быть! Вы что-нибудь слышали про общий знаменатель?

По его виду было ясно, что про общий знаменатель он никогда в жизни не слышал. И точно так же было ясно, что его это обстоятельство совершенно не смущает.

– И вообще. Почему знаменатели вы сложили, а числители перемножили? Ведь если бы вы сложили то и другое, у вас получилось бы две пятых. А если б перемножили – одна шестая.

– Правда? – искренне удивился тип. – А как правильно?

– Ну подумайте сами! У вас пол-яблока да ещё треть яблока. А вместе сложить – одна пятая получается. Так разве может быть?

– Н-нет…

– Ну а сколько будет?

– Две шестых?

– Ох… Ну ладно. Давайте вторую задачу. Что у вас там?

В задании надо было вычислить площадь равнобедренного треугольника с углом сто двадцать градусов. На листе бумаги красовался равносторонний треугольник, живо напоминающий дорожный знак, с расставленными по углам буквами А, В и С. Ну хоть что-то помнит. Однако задача решена неверно.

– Знаете, вы неправильно нарисовали треугольник, тут по условию задачи угол сто двадцать градусов, а у Вас всего только шестьдесят.

– Ну и что?

– Как что? Как это – что? Это значит, задача решена неверно. Ну нарисуйте мне угол сто двадцать градусов. Вы меня, видимо, не понимаете, – теряя терпение, сказал я, умудрившись при этом сохранить спокойные интонации. – Вы нарисовали слишком маленький угол. А надо было побольше.

Он смотрел на меня, напряженно и непривычно думая.

– Ну нарисуйте мне угол, вот здесь.

Он нарисовал угол, градусов этак в шестьдесят, такой же, как в треугольнике, разве что поровнее.

– Хорошо. Только он маленький. А теперь нарисуйте угол больше.

Он нарисовал угол больше. Раза в три. В полстраницы. Градусов примерно шестьдесят.

– Нет, так не пойдет. Вы все время рисуете острый угол. А надо тупой. Нарисуйте мне тупой угол.

И он нарисовал ещё один угол. Градусов в шестьдесят. Большой. С сильно скруглённым, овальным кончиком. Отчего у меня просто пропал дар речи. Подумав немного, я молча вывел в углу листа «двойку». Красной пастой. Жирную. Маленькую. Аккуратную.

– А чё так мало? – возмутился он.

– Хорошо. Можно и побольше, – согласился я. И нарисовал новую двойку. Большую, в пол-листа. Пойдёт?

Ошибся я на том экзамене не раз. Прилежный «галстук» едва вытянул на четвёрку, а лохматый разгильдяй – на твёрдое «отлично», несмотря на то, что я гонял его за шпаргалки. Математику он знал и, главное, понимал. Перепуганная девчонка неожиданно заработала пять с минусом. Да и вообще, чтобы я не разобрался – редкий случай, обычно удавалось угадывать загодя, кто на что способен. И двоек случилось всего только две, много меньше против ожидаемого. Старею я что, ли? Так ошибаться в людях, а в типе с кольцом – даже дважды, непростительно.

После обеда я взялся разбирать скользкое место в работе Бори Веремьёва и поручил двум аспирантам просчитать невырожденную матрицу по двум векторам размерности методом Зейделя, чтобы выяснить, симметрична она или нет. А примерно через час, когда мы по уши увязли в расчётах, в лабораторию припёрся Рэм Львович. Заглянув через плечо аспирантам (Чем это вы тут заняты? Хорошо, молодцы) и одарив каждого ласковым взглядом, он жестом вызвал меня в коридор. Там, приблизившись по своему обыкновению так, что животы наши соприкоснулись, он яростно зашипел:

– Почему вы вдруг занялись работой Веремьёва? Ведь Вам ещё на той неделе приказали заняться проработкой темы Светлова!

– Но Рэм Львович, вам ли не знать, что работа Светлова сырая, над ней ещё работать и работать, да и тема сама по себе выеденного яйца не стоит, у работы же Веремьёва огромные перспективы.

– Ничего не знаю. Учёный совет постановил именно так. Извольте исполнять! А всё, что наработали с темой Веремьёва, отнесите шефу. Он лично хотел ознакомиться и, возможно, дать ряд дельных советов.

– Знаю я его дельные советы… Все лавры себе отнимет – и вся недолга. Не в первый раз уже, – пробурчал я под нос.

Рэм Львович одарил меня негодующим взглядом и зловеще произнёс:

– Вы что, бунтовать вздумали? И с экзаменами – тоже? Загорский был в списке, как вы посмели влепить ему неуд?

– В каком списке? – не понял я.

– Ну, знаете, – возмущённо засипел Рэм Львович, – деньги брать вы не забываете, а о списке – запамятовали? И почему, скажите, Матвея Игоревича вы назвали Игорь Матвеевич? Вы же знаете, как он щепетилен по этому поводу.

– Какого такого Матвея Игоревича?

– Гардеробщика нашего, в профессорском гардеробе, какого же ещё! Вы смотрите, любезный, доиграетесь!

С этими словами Рэм Львович отодвинулся от меня, развернулся и направился по коридору в сторону деканата. Пройдя шага четыре, он обернулся и сказал:

– И передайте своим лоботрясам, чтоб прекратили являться на работу в футболках. Пусть носят рубашки и галстуки, как все. И ботинки пусть чистят!

На этих словах разговор и закончился. Рэм Львович гордо, с сознанием собственного достоинства, удалился, а я, совершенно сбитый с толку, вернулся в лабораторию. Когда это был Учёный совет, где решили дать ход работе Светлова, а не Веремьёва, почему не знаю? Что за список такой, абитуриентский? Он что – с оценками?! Почему я никакого списка не видел и даже ничего о нём не слышал? О каких деньгах говорил сейчас Рэм? Ничего не понимаю…

– Ребята, а когда был Учёный совет, на котором решали судьбу работы Светлова? – спросил я у своих орлов.

– Так две недели назад, профессор, – отозвался Серёжа, не поднимая головы от стола.

Ну вот, дожили. Совсем не помню. Склероз, что ли, начинается? Я посмотрел на Серёжин ботинок, носок которого выставлялся из-под стола. Ботинок действительно был ужасно грязный, пожалуй, не чищеный с мая. Не исключено, что с мая прошлого года.

– Ты бы, Серёжа, ботинки б свои хоть почистил, что ли. Смотреть страшно.

– А зачем? – Серёжа втянул ногу под стол и осмотрел ботинок. – И так ходить удобно.

– А затем! Вот Рэм уже мне за вас, олухов, замечание сделал.

– Да? А нам ничего не сказал…

– И не скажет! Он субординацию блюдёт, советское воспитание. Все шишки – мне, а вам только пряники.

– Ладно, почищу, – буркнул недовольно Серёжа и снова склонился над столом.

Остаток дня тоже не задался. И дорога назад без неразберихи не обошлась. На привычном левом повороте убрали секцию светофора со стрелкой, пришлось делать крюк. Вчера она вовсю работала. Кому понадобилось её снимать? А возле магазина повесили новый светофор для пешеходов. Ещё утром его здесь не было…

В подъезде не сработала «таблетка» – не открылась дверь. Хорошо, сосед оказался рядом, возвращался с собакой с прогулки, он мне дверь и открыл. Я уж думал – и ключ не подойдёт. Но ничего, открылся замок. И дома мне что-то не понравилось, а что именно – никак не мог понять. Вроде всё как всегда, всё на месте, часы тикают, кошка трётся о ноги, телевизор бубнит, стрелка на барометре уткнулась в «ясно», не шелохнётся. Но тревожное чувство, что что-то не так, не покидало меня. И Маша сегодня странная – интонации не те, жесты резкие. Скрывает что-то от меня, что ли? Опять, наверное, втихаря обнову себе прикупила, а теперь нервничает, готовая сорваться и затеять скандальчик. Знаю я её – лучшая оборона, говорит, нападение. Вот и нападает по делу и без. А может, любовник у неё появился? Нет, вряд ли, да и некогда ей. Работа, дом, дача, продохнуть некогда.

За столом на кухне, управляясь с ужином, пригляделся к ней повнимательней. Да нет, вроде и жесты обыкновенные, и слова привычные, всегдашние. Про гада-начальника да про неприятности в школе… Мать честная, да у неё глаза не серо-голубые, а зелёные! Оттого неживыми кажутся, чужими. Лицо родное, знакомое до каждой морщинки, разрез глаз, волосы, подбородок, губы – всё домашнее, своё, а глаза – посторонние, будто и неживые вовсе. Ты что, мать, контактные линзы, что ли, купила? Глаза вон как цвет изменили! Вспыхнула в ответ. Не помнишь, какие у меня глаза, говорит. А голос обиженный, губы трясутся. Женщина, что с неё возьмёшь. Попробовал успокоить, ласковых слов наговорить, да куда там… Ходит, пыхтит, недовольство выказывает всем своим видом, кастрюлями брякает, аж в ушах звенит. Ну и чёрт с тобой, дура, думаю, злись себе дальше. Эка важность – цвет глаз перепутал. И ушёл в комнату.

Завалился я на диван, включил ящик, прибавил звук. Давлю кнопки на пульте – включается не то. Да что за напасть сегодня! Я посмотрел на пульт – а кнопки на нём стоят неправильно! Не так, как в телефоне, когда «1» слева вверху, а как на калькуляторе – вместо единицы – семёрка. Всё перепутано. Я – ругаться к Машке – кто, мол, пульт сломал, а она в слёзы – он, дескать, всегда такой был, ты уж не знаешь, к чему придраться, кнопки, видишь ли, не понравились.