Александр Карнишин - Вся наша жизнь Страница 2

– Пожалеешь ты, – говаривал учителям Старый (другой, не тот, что сейчас, а тот, что умер девять лет назад). – Не пожалеет враг.

Упав на пол, Жанжак сразу перекатился в сторону, прихватив с табурета свои штаны и ремень с ножнами. Вжавшись спиной в угол, быстро и бесшумно надел их, подпоясался ремнем, все еще раздумывая над вопросом: что же заставило его проснуться? Не надевая сапог, босиком, на цыпочках двинулся к двери, зажав в правой руке удобную чуть изогнутую рукоятку длинного ножа. Крепкая дверь с вечера была заперта на тяжелый металлический засов.

Вообще-то в селе не было принято запирать двери. На тяжелый засов – брус толщиной в две ладони – запирали только ворота, и тогда каждый двор превращался в крепость, а забор к забору, двор – ко двору делали такой крепостью кварталы, на которые делилось двумя крест-накрест лежащими слегка изогнутыми улицами большое село. Дома стояли в глубине двора, окнами и дверями к воротам, а в домах на видном месте всегда лежали арбалеты, натянуть тетиву которого можно было за одно мгновение. Стрельнуть же из заряженного арбалета могла и женщина, и подросток. Умения тут большого не надо.

У Жанжака просто никакого двора не было. Дом его стоял рядом с церковным двором, почти на центральной площади, утоптанной до каменной твердости. Даже осенние дожди не могли превратить ее в огромную грязную лужу. А по краям пощади, там, где земля оставалась мягкой, где росла трава и какие-то кустики прорывались к свету, грязь все-таки оставалась. Но там с давних пор настилали всем обществом деревянные тротуары, и по ночам хорошо было слышно, как четко и твердо стучат каблуки с подковами очередной пары дружинников.

У двери он помешкал немного, а потом все же осторожно приложил ухо к щели и стал слушать, затаив дыхание. Тишина стояла над селом. Он не слышал ничего, кроме стука собственного сердца. И тут Жанжака как ошпарило: все время ночью по селу ходили дружинники парами. И он слышал их шаги и негромкий разговор. А теперь уже давно не было слышно никого. Вот что его разбудило: слишком долго было тихо, слишком долго не появлялись те, кто охранял ночной покой селян. Он еще минуту постоял, вслушиваясь в тишину. Даже лягушки, которые досаждали летом своим заунывным кваканьем от маленького пруда за церковью, молчали из-за наступивших ночных осенних холодов.

«Две пары здоровых мужиков. Четыре арбалета и ножи, а кто-то и топор прихватил, наверняка», – думал он, вернувшись в комнату и лихорадочно наматывая портянки и вбивая ноги в растоптанные мягкие сапоги. Хоть и бесполезно было уже соблюдать тишину, но все равно двигался он аккуратно, стараясь не свалить в ночи табурет и не стукнуть лишний раз железом или дверью. Да и перед окном, не закрытым ставнями, старался не показываться. Хоть и ночь, темно – а мало ли что.

«Ходят они поврозь: двое по центральной улице, двое – по поперечной. Это что же могло случиться-то, что – сразу всех?».

Эх, жаль, что период расчетов с Патрулем еще не наступил. В конце сентября, когда весь урожай бывает уже собран, патрульные приходили в село, отбирали по списку, составленному старостой, свою долю, складывали ее в общинный амбар и выставляли возле него на две недели, пока не переправят все на базу, свой караул. А бойцы они хорошие, что бы там о них ни говорили.

На рубаху он накинул свою кожаную куртку, обшитую кусками позеленевшей латуни. От стрелы, может, и не спасет, а вот если резаться на улицах – в самый раз. Подхватил из угла арбалет, скрипнул рычагом, взводя тетиву, вложил короткую стрелу без оперения в желоб, еще две стрелы прихватил в левую руку. Арбалет – это вам не лук. Часто не постреляешь. Тут пару раз бы выстрелить дали. Но зато не надо долго учиться. Ткнул в сторону врага, потянул спуск, и натягивай опять тетиву.

«Кто? Кто пришел в село?»

Это в хранилище они всегда ждали нападения. А тут, в селе, уже привыкли, что есть патрульные, которые заберут свою долю, но зато и прикроют собой, если что случится, что есть свободные, которым отдан лес в вечное пользование, и все, что за лесом тоже, что есть хранители, которые дают учителей и лекарей, и которые тоже могут помочь…

«Эх, как не вовремя-то», – подумал он почему-то.

Хотя, разве бывает такому правильное время?

Меч хранителя на перевязи на левый бок, кожаную тяжелую сумку лекаря – на правый, на голову – зимнюю шапку, в которую зашит кусок той же латуни, что приносили откуда-то с юга свободные в обмен на продукты. Меч у него старый, очень старый. Пожалуй, даже старше самого Жанжака. Этот меч ему дал Старый, когда отправлял в село. И хоть ни разу он не был в бою, но меч всегда наточен, начищен, смазан. Всегда висит в ножнах на корявом крученом высушенном корне, напоминающем змею, который принесли ему в обмен на какую-то услугу свободные, а он вбил в стену и приспособил для дела.

Жанжак встал перед дверью, вздохнул глубоко. Присел чуть. Ну…

Рука на засов, рывком с лязгом толкнула его в сторону. Нога – пинком в дверь, сам – колобком, под прикрытием отлетающей двери с крыльца прямо в крапиву, что разрослась вокруг дома. Над головой тупо стукнуло в дверь: раз, два, три. Ждали, значит. Слушали и ждали. Чуть высунулся из-за крыльца, и на уровне пояса, в самые темные тени на площади, не целясь – все равно темно – хлоп – хлопнул арбалет. Тут же откатился за угол, встал там, рычаг на себя, стрелу в желоб. Махнул арбалетом за угол, и снова – хлоп! И еще раз рычаг на себя, стрелу, выстрелил в другую сторону вдоль стены… Стон? Или только показалось ему? Уронил арбалет. Меч – из ножен широким движением наискось снизу вверх, обводя себя. Потом присел, махнул мечом на уровне колен вокруг, сделав по шагу в каждую сторону и тут же отступая обратно, вытащил на ощупь из сумки заветный пузырек, кинул с силой, чтобы разбить о крыльцо, прикрыв глаза левой рукой.

Вспыхнувший огонь высветил какие-то фигуры, тут же кинувшиеся в тень. Из ночи полетели стрелы, тупо стуча, впиваясь в угол дома, за которым стоял лекарь. Но зато не подойдут незаметно, ощерился он в усмешке.

Жанжак уже высматривал, каким путем кинуться ему в обход пруда к дальним кустам, за забор церкви, как на колокольне вдруг забил, зазвонил часто, как при пожаре, колокол. И тут же, как будто эта вспышка света и звон колокола разорвали тишину, со всех сторон раздались надсадные крики, ржание, топот копыт. По узким улицам неслись конники, кидая разожженные факела за заборы, спрыгивая на ходу к воротам, ломясь в них. Кто-то бился в двери колокольни, рубил их топором. Но те двери были сделаны на совесть, а из лука в темноте выцелить звонаря было практически невозможно. Звон плыл над селом и округой.

Теперь надо ждать помощи, а самим – отбиваться.

От дружинного дома слышны были частые хлопки арбалетов, а потом яростный крик идущих в топоры дружинников. Такой же крик подхватили от дома старосты. У того было пятеро взрослых сыновей, трое из которых еще не были женаты и жили с ним. Из домов через высокие заборы летели арбалетные стрелы. Да, да… Учитель объяснял им, что стрелы – у лука, потому что с оперением, а у арбалета – болты. Но все равно все село говорило «стрелы». Ведь из арбалета стреляют? Стреляют. Значит, стрелы.

Вспыхнул пожар на самой окраине, чуть осветив край неба вдали и темные заборы. Видимо, к какому-то дому враги подошли уже вплотную и теперь выкуривают защитников. Жанжак вертел головой, одновременно потихоньку, полуприсядя, нагнувшись чуть не к земле, отходил от своего дома, прикрываясь им, к забору, окружающему церковь. Арбалет он бросил за домом, и теперь в одной руке держал меч, а в другой бритвенной остроты длинный нож. Он никогда не считал себя хорошим бойцом, и поэтому теперь старался не попасть в толпу, не оказаться вынужденным биться на мечах.

От пруда, из кустов, разросшихся вдоль забора церкви, отделяющих от села поле с убранной уже капустой, полезли вдруг в тишине и молчании какие-то бесформенные фигуры с луками и с мечами в руках.

Лекарь спиной оперся о тесовый забор, совсем недавно обновленный и укрепленный обществом, присел на корточки, выставив перед собой меч и чуть отведя назад руку с ножом. Он понимал, что сейчас непременно погибнет, потому что – не боец, но бежать было просто некуда и уже некогда. Сзади высокий забор церковного двора, слева на площади качалась с натужным хэканьем и злыми криками толпа, раздавались удары стали о сталь, иногда вскрики раненых, а справа набегали неизвестные. Двое передних приостановились перед ним, всмотрелись в мерцающем свете огня:

– Же-Же?

Так его называли некоторые в селе, не понимавшие его имени, а от селян так его стали называть и другие его пациенты, в основном из свободных или патрульных.

Имя свое, такое нездешнее, он получил в хранилище, когда кто-то из старых учителей, глядя на русую лобастую головку очередного пацана, сказал: