Chugun&Bronza - Исповедь. Социальный эксперимент «ГАРДАРИКА» Страница 2

– А эти, что, то же пришли, почтить? – пролепетал Старик после долгой паузы, указывая дрожащим пальцем на двух мужчин.

– Да, – спокойно ответил отец Августин, от взгляда, которого не укрылись столь стремительные метаморфозы своего духовного чада.

– Не узнаю. А ну-ка, сынка, подойди.

– Прекрати, папа! – возмущенно взвизгнула одна из женщин, та, что все это время нервно терзала четки. – Это мой муж, Карлос! Мы женаты уже 20 лет. Ты был на свадьбе!

Карлос, смущенно затоптался на месте, вопросительно поглядывая на отца Августина.

– А, доченьки! – громко закричал Старик, рассеяно шаря безумным взглядом по каюте. – Пришли, наконец! Столько лет не видел! Муж, говоришь? Так ты же, вроде, выскочила за гниломудого хозяйчика? А, этот вроде ничего. Иди сюда, сыну, расскажи мне о моих внуках.

– Все! Я так больше не могу! – женщина истерично метнулась в сторону, явно порываясь уйти, но ее остановила сестра, крепко схватив за предплечье.

– Позволь мне, сын мой, направить тебя на верный путь, – поспешно вмешался в скандал отец Августин. – Прежде чем, подготовить тебя к тайне Последней Пасхи, я бы хотел спросить, – он благостно вздохнул, – желаешь ли ты начать таинство Покаяния и Примирения с пожертвования на пользу страдающих и заблудших чад Господних в Пустошах?

Старик покосился на священника свинцовым глазом:

– А, сколько нужно, чтобы они не страдали?

Священник смущенно кашлянул в кулак.

– Жертвую по двойному тарифу. Эти бедолаги станут счастливей, узнав, что, наконец, один из карателей издох, – ответил Старик, после некоторых размышлений.

Отец Августин озабоченно встрепенулся.

– На сии операции Вам была выдана индульгенция. Найдите в душе своей истинные грехи для сокрушения, а пока я прочту Вам Слова Божии, чтобы осветить совесть и побудить к раскаянию.

После сокрушения и раскаяния пришел черед исповеди. Все присутствующие, утомленные дискантом отца Августина, когда тот нараспев читал религиозные тексты, и полубредовым бурчанием Старика, вольно расположились в креслах.

Даже швейцарцы, которые поначалу пытались сохранять стойкость, и с почтением внимали каждому слову легендарного ветерана, спустя два часа сникли и, прикрываясь беретами, украдкой начали зевать.

Наконец священник немного отстранился от больного, и жестом потребовал, чтобы гости подошли к кровати.

Старик какое-то время молчал, обводя иступленным, колким взглядом, собравшихся, так словно, смотрел на них уже стоя за порогом иного мира. Затем, наконец, произнес, совершено отчетливо и твердо, как в молодости:

– Как бы я хотел, что бы все это было сном – потом он немного помолчал, с удовольствием втягивая носом фильтрованный воздух, потребовал: «Выключите музыку, я буду говорить долго».

Когда его желание было выполнено, он продолжил:

– Я знаю, что не сплю, потому что я вижу картины из прошлого и настоящего, а будущего уже не вижу. Мне неподвластно ничего, чтобы я мог изменить. Не могу убить, соврать, полюбить, создать, даже встать не могу. Я беспомощен, и впервые в жизни мне от этого хорошо.

Он сделал еще одну короткую паузу, потом заговорил вновь:

– Смотрю я на вас, и мне становится грустно. Не в обиду, но вы не знаете и половины того, что знаю я. Возможно, даже сейчас не понимаете, о чем я говорю, – Старик внезапно рассмеялся, близоруко щурясь и хлопая себя ладонью по бедру.

– Вы вот, – он ткнул пальцем в молодого лейтенантика в синем сукне, – знаете, что я герой. Единственный живой герой Зауральского Крестового похода.

А вы, – и он наотмашь ударил ладонью по руке дочери, – считаете, что я сволочь, дрянной человек, которого никогда не было рядом, но у которого появились деньги и власть.

Вот эти двое, – Старик уничижительно кивнул в сторону зятьев, – ничего обо мне не знают, просто бояться как огня, потому, что я еще могу дать им крепкой порки.

А ты… – и он дернул за сутану отца Августина, потом махнул рукой, – А, Бог с тобой!

Затем перевел дыхание, и было видно, как сходит с лица воспаленный румянец, а вместе с ним постепенно отступает бред. Старик прокашлялся, затем попросил воды. Напившись, он медленно продолжил:

– Святой отец, я хочу, чтобы моя исповедь была прилюдной, потому что я уверен, она будет интересна и поучительна для всех присутствующих.

Потом он обратился к остальным:

– Вы не раз слышали сухую и логичную историю моего подвига. И вот спустя многие годы, я наконец расскажу вам подробно, в красках, как я стал Героем!

Этот подвиг привел меня к той смерти, которой я сейчас умираю. И он – то, что я хотел бы вспомнить пред тем, как лягу в закрытый гроб.

I

За свою жизнь я видел Полис множество раз. И все это время, он менялся, тяжелел, наращивал жевательные мышцы. Он рос вширь, потом вверх, потом опять вширь, становясь все более пестрым, хаотичным, неповоротливым.

А тогда… Тогда, какой же это был год? Не вспомню.

Тогда Полис еще достраивался. Это был невероятно амбициозный проект. Ничего подобного в мире европейцы еще не строили. Он был воплощением будущего. Того самого, которое прочили человеческой цивилизации фантасты! И все это, через каких-то три десятилетия после Катастрофы.

Вы только подумайте! Три яруса, самый престижный из которых, парит в воздухе! На Среднем, деловом: голограммы всех центральных архитектурных памятников Европы, потребительские Валгаллы3 гипермаркетов, благолепие интерактивных технологий, офисная чистота и дешевый интернет.

Ну, а Нижний… Нижний ярус сразу проектировался как фильтр. Некое реальное воплощение философии карьерного роста. Полис привлекал к себе рабочую силу со всех уголков перекореженного мира, и этой силе давалась возможность приобщиться к амброзии4 Среднего уровня. Но для этого, нужно было выслужить, выстрадать, пережить.

Еще тогда, я успел побывать на всех уровнях Полиса. Мне посчастливилось. Я смог увидеть и «хорошую жизнь», и ту, что имеет в этом мире слишком мало акций.

В работе контрактного наемника, выпадают те славные моменты, когда тебя берут телохранителем, и вуаль-ля, ты на «вершине мира». Хотя, в воздушных отелях и бизнес-центрах, меня не пускали дальше охраны кухонь и сортиров, я украдкой, все-таки, смог разглядеть всю роскошь Верхнего яруса. И самих выхоленных «хозяев жизни».

Проклятые буржуи. Я, конечно, не был неосоциалистом… нет. Просто, по происхождению, я русский. А у них это в крови. Ненавидеть тех, кто сытнее, богаче и удачливей тебя. Они бесятся, грызут себя, но зачастую, загнаны в такой угол, в котором нет возможности ничего изменить.

Вы бы видели, как пыжился мой наниматель. Большая шишка в пани-Московии. Светлая ему память. На фоне, вылизанных глав корпораций, (ей богу, мне тогда казалось, что у них есть особые слуги, которые каждое утро, облизывают этих гадов), он выглядел как-то куцо, грязно. Не тот фасон, не тот размах, и не та культура.

А женщины! Какие там женщины! Вы бы видели! Гладенькие, ароматные. Ахрррр… аж уд тянет. Так бы и схватил их за крашеные патлы, а потом, с оттягом, с оттягом, по лицу.

Вам не понять, каково это, страстно желать попасть в такое место, и одновременно, всей душой его ненавидеть.

Однажды, на ночном дежурстве, в коридоре, я глянул, из панорамного окна, вниз на Старый Город. У меня дух захватило. Я видел, одновременно, и Эйфелеву башню и Тауэр и Колизей, а с ними, еще кучу всякой европейской старины. Звезды в африканском небе, над городом, казались по сравнению с памятниками, тусклыми плевками. Я парил над всем этим, в летающем бизнес центре класса люкс, и думал, что душу бы отдал, лишь бы мои дети не жили как я. А смогли оказаться бы здесь – в месте, где безнаказанно можно мочиться всем на головы и не утопать самому по уши в навозе.

Днем голограммы выключили. От этого деловой центр, под палящим солнцем бывшего ЮАР, превратился в нагромождение безликих зданий и огромных пыльных конусов. Но, даже, глядя на такой ширпотреб, мысль о том, что это и есть благополучие не покидала меня.

Да, я видел «хорошую жизнь». И тогда, картины эти меня дразнили, зачаровывали. Себе я такой судьбы не желал. Нет. Хотя бы, дочкам. Вспоминая о них, я подписал документы на вступление в Зауральский Крестовый поход.

Знаете, перед отъездом домой, когда мой патрон закончил свои дела, я забрел на Нижний ярус. Монолитный, перенаселенный и душный, он был мне по душе. Ярус оттанцовывал в агрессивном припадке, лишенный солнечного света, бесплатного воздуха и воды. Это место было похоже на мою родину, но имело иной статус. Поселиться здесь, считалось, успехом, достижением. Еще бы! Получить вид на жительство в Полисе!

Вокруг города и его округов, плодились тупые техноварвары5, грязные аборигены, всякий сброд. После терактов и Катастрофы, столько падали развелось, что хоть трави. Но жители Нижнего яруса к ним не относились. Они уже прошли отбор из всякого мусора. Они уже могли быть полезны Полису, даже если вся эта полезность заключалась в клининге и спекуляции. Они превосходили на порядок, по уровню жизни, и по самосознанию тех, с кем жили до этого. И каждый обитатель Нижнего яруса знал это. Потому что он обрел шанс пробиться наверх. Опять же, не для себя. Для детей, внуков, правнуков.