Дисперсия (СИ) - Алёна Дмитриевна Реброва Страница 2

захотелось покопать в этих пластах истории, написать о том, как одни предметы сменяли другие, как мы приспосабливались к жизни на остове... Но сразу же за этим желанием пришло тяжелое осознание того, что я больше никогда ничего не напишу. Именно для этого меня и упрятали на Огузок: я не должен больше писать, не должен ни о чем думать. Мои мысли опасны для людей, так они говорили? Я - бесполезный брак, который мешает человечеству выжить.

Я нашел себе мотыгу и повязку, нашел старое ведро, по запаху нашел кучу гниющей миналии и стал остервенело грести, только чтобы не думать о том, что со мной случилось.

Светло-зеленая жижа, кое-где уже потемневшая от солнца, воняла так, что у меня закружилась голова, но я все равно греб, перемешивая. Едкий запах жег носоглотку, выбивая из головы все мысли.

Закончив с одной кучей, я оставил ее дальше прогреваться на солнце и взялся за другую, потом за третью. Вокруг были другие люди, чьи лица закрывали тряпочные повязки. Они тоже гребли, не обращая внимания ни на что вокруг. Было похоже, что тупая однообразная работа на протяжении многих лет отняла у них интерес к жизни, но мне не было их жаль, я им даже немного завидовал. Среди всех этих людей один Карпуша казался живым: он единственный говорил что-то. Как правило, он орал на лентяев, но зато делал это с особой эмоцией, которая выделяла его среди прочих.

Когда я слышал его голос, я начинал думать, но мне не хотелось. Поэтому я ушел подальше, где не было слышно ничего, кроме ударов мотыг по кучам мусора, и погрузился в работу.

Прошло сколько-то часов, нас собрали у хижины, где раздавали еду и воду. Я смог выпить немного воды, но к еде не прикоснулся: было такое чувство, что желудок превратился в затвердевший комок глины. С пустой головой, в которой постепенно нарастал легкий шум, я отправился работать дальше. Я нашел самые свежие, самые ядовитые кучи, и стал грести, думая о том, как быстро яд убьет меня. С виду я всегда был хилым и легко цеплял всякие болезни, так что против миналии у меня нет ни единого шанса. Какой смысл пытаться спасти себя, если я все равно не смогу заниматься тем, в чем видел свое предназначение? Лучше поскорее покончить со всем этим.

Вечером я тоже не смог поесть, а к следующему полудню меня начало беспрестанно рвать. Это было отравление.

Ко мне даже не стали звать местного врачевателя, просто оставили в своей хижине с ведром воды и пустым тазом. Я валялся на земле, не чувствуя своего тела и не зная, нахожусь ли в сознании: весь мир превратился в расплывчатое пятно пяти ощущений. Цвета были такие же, как запахи, а боль напоминала чей-то голос. Я ничего не понимал, думал, что я пятно краски в размазанной цветной луже. Иногда краски в луже разделялись и становились сами по себе: отдельно синий, отдельно желтый, и я, я становился ядовито-зеленым пятном. Это был приступ рвоты. Бесконечная боль в желудке позволяла привыкнуть, но острые судороги возвращали к жизни: тогда я понимал, что я человек в хижине с желтой землей и синими стенами, что я еще не умер. Это длилось не больше минуты. Иногда я пил воду, которая ненадолго унимала жар внутри: не давала краскам в мире-луже засохнуть и свернуться. Вода в ведре никогда не кончалась, а другое ведро всегда было пустое. Пятно смешанных красок снова захватывало меня.

Однажды среди невнятных образов промелькнул один очень понятный и знакомый, это было лицо моей матери. Она растила меня одна, без отца. Попав на Огузок, я сломал ей жизнь... ведь я был для нее всем. Я уцепился за эту мысль, такую ясную, такую человеческую, и телесная боль начала отступать перед болью иного рода. Я мучился, думая о матери, а потом стал вспоминать других людей, для которых я все равно что умер. Я вспоминал друзей, наставников, вспоминал работу глашатаем у извещателей. Вспомнил, как написал песню о Великом Потопе, как был счастлив, когда мне разрешили петь ее на главной площади. Но после первого же выхода меня схватили стражники. Мой начальник сказал им, что не давал мне никакого разрешения петь подобное людям, что я смутьян и вообще давно вызывал подозрения своими нестандартными взглядами на жизнь. Дальше суд, яма, потом путь на Огузок под конвоем.

Картины и воспоминания прокручивались в моей голове раз за разом, иногда в неправильной последовательности, иногда не с теми событиями. Я видел, как люди пели мою песню во время работы, но понял, что это неправда.

Однажды сквозь череду размытых образов я увидел синие стены свей хижины. Они были такими отчетливыми, что сначала я не понял, в чем дело. Я поморгал, осмотрелся вокруг, и только тогда осознал, что проснулся. Я понял, что я жив, но не стал задумываться об этом. Томящая боль в измученном желудке теперь больше напоминала голод.

Я с трудом встал и выбрался наружу. Свет солнца слепил меня, но я все равно шел, сильно шатаясь и цепляясь за все вокруг.

Первый, кого я встретил, был Карпуша. Я узнал его по голосу: к тому моменту я уже ничего не видел из-за пятен в глазах.

- Поглядите-ка, кто выкарабкался! - прорычал он своим жутким голосом. - Пошли, покормим тебя.

Он отвел меня в столовую, откуда доносился славный мясной запах. Я набросился на похлебку, как голодный зверь, и не мог успокоиться, пока не съел пять или шесть мисок. Потом на меня навалилась приятная тяжесть, захотелось спать. Карпуша помог мне добраться до хижины, где я тут же уснул.

На следующий день командир пришел ко мне и сказал, что я единственный из партии новеньких, кто выжил.

2. Голубая Луна

Выздоровление длилось несколько дней. С каждым днем я чувствовал себя сильнее, все больше осознавал происходящее, отчетливее вспоминал прошлое. Меня не заставляли работать, потому большую часть времени я спал или ел.

На пятый день с того момента, как я сам вышел из хижины, я уже сам запросился наружу. Мне стало скучно сидеть взаперти, к тому же, у меня было много времени подумать о том, что мне делать дальше.

- Я не сомневался, что ты помрешь, - сказал мне Карпуша вечером в столовой. - Такие хилые обычно умирают первыми. Вот вместе с тобой прибыл крепкий парень. Я был уверен, что он выкарабкается, он