Семен Слепынин - Паломники Бесконечности Страница 2

— Красиво? — спросил я, показав на закат.

— Очень! — восторженно ответил мальчик.

— Это я сотворил. Из ничего.

«Хвастун», — поморщился я, и на душе опять стало скверно. Картина создана из чего-то такого, чего нет в природе. А из чего? Не знаю. Встречались мне такие же «всезнайки», как я, и пытались объяснить это явление. Одни говорили, что это эманация мысли, другие — проекция нашей памяти. А третьи вообще плели философскую заумь: дескать, это небытие, обладающее… бытием.

— А ты, дяденька, откуда?

Оторвавшись от невеселых размышлений, я взглянул на парнишку. Тот рассматривал незнакомца с немалым изумлением. И немудрено: на моем кителе сверкали погоны, на рукавах серебрились парусники в окружении звезд, а на кокарде фуражки красовался фрегат. «Красив», — хмуро усмехнулся я и, пытаясь выпутаться из неловкого положения, не очень уверенным голосом сказал:

— Я, мальчик, из дальнего плавания.

Ответ, к счастью, вполне удовлетворил парнишку.

— Моряк! Из дальнего плавания! — радостно закричал он и спросил: — А где живешь?

— В городе.

— А я вон в той деревне. Видишь?

Еще одна неожиданность! Вдали, где раньше серебрились нарисованные мною тополя, появились вдруг избы. Из труб их вился дымок. За полями виднелась церковь. «А ведь картина вышла из-под моей власти и живет сама по себе, — растерялся я. — Неужели я лишний здесь? Что делать? Неужели я, творец, должен приспосабливаться к своему взбунтовавшемуся детищу? Но как? Что, если мальчик приведет меня в деревню? С каким удивлением встретят крестьяне небесного гостя? Что я им скажу?»

Мальчик, к моему облегчению, свернул в сторону, и деревня скрылась за холмами. Мой веселый попутчик с удовольствием вводил «городского жителя» в свой мир: называл травы, деревья, птиц. Голова у меня кружилась от шалфейных, медовых ароматов и еще от чего-то. Но от чего? Что волновало меня?

— Где-то я видел все это. Но где? В какой Вселенной? — в задумчивости пробормотал я и, опомнившись, взглянул на парнишку. Опять оплошность!

— Вселенной? — удивился мальчик. — Это ты так называешь далекие страны? Там, за морями?

— Да, да! — поспешил я ухватиться за спасительные слова. — Именно там. За синими морями, в очень далекой стране я видел что-то похожее. Только у них, помнится, за этой рощей большое пастбище.

— И у нас тоже, — рассмеялся мальчик. — Идем!

Я пошел, стараясь ничему не удивляться. За березовой рощей и в самом деле распахнулись просторы, от которых перехватило дыхание и вновь закружилась голова. Все знакомо! Луга, перелески, холмы, овраги — все знакомое, все родное. На дне оврагов журчали студеные ключи, на холмах качались травы и шумели как волны морского прибоя. В цветущих клеверах гудели пчелы, а из-под ног вспархивали испуганные птицы.

— Вот и кони! — воскликнул мальчик. — Ну что, родные? Потеряли меня? Соскучились? — И, обернувшись ко мне, пояснил: — Это я пасу их. Они меня слушаются. Стоит только заиграть — и они за мной.

Мы подошли к одиноко стоявшему дереву — старому, кряжистому, в буграх и наростах тополю. Мальчик запустил руку в его дупло и вытащил какую-то трубочку.

— Пастушья свирель? — спросил я.

Пастушок с недоумением посмотрел на меня. Слово «свирель» было ему незнакомо.

— Поиграй. Видишь, кони так и смотрят на тебя. Ждут, — пошутил я.

Мальчик приставил дудочку к губам, пальцы его забегали по дырочкам, то закрывая их, то открывая.

Силы небесные! Я был потрясен, захвачен волшебством звуков, их пленительными ритмами и напевами. Казалось, пела и грустила сама природа. Здесь было все: тихие рассветы с шорохом падающей росы, журавлиные крики и гул волнующихся трав. Лошади и в самом деле подняли головы и прислушались. А над ними, замирая в небесной выси, лились то голоса далекой старины — жалобные и протяжные, то песни юные, как весенние ветры.

— Да ты играешь как царь степей! — воскликнул я. — Научи.

Пастушок охотно согласился. Получалось у меня сначала неважно, прямо скажем — коряво, что смешило моего учителя. Он хохотал, глядя, как мои непослушные пальцы срываются с дырочек. А что за звуки! То пронзительно визгливые, то тихие и сиплые.

Но потом случилось со мной что-то непонятное. Я заиграл с легкостью, удивившей меня самого. Пальцы словно вспомнили давно забытое, обрели гибкость, ловко заскользили, завибрировали и начали извлекать из свирели волнующие задумчивые звуки. Заговорила ли та самая моя извечная метафизическая печаль? Не знаю. Но звуки уводили в запредельные, зазвездные страны, в такие тоскующие космические дали, что на глазах мальчика выступили слезы.

— Ты обманщик, дяденька! — обернулся он и вскочил на ноги. — Играешь ты здорово. Лучше всех. Ты… ты учитель музыки?

— Нет, малыш. Просто оказался способным учеником. Не играл я до этого. Не подаришь ли мне свою удивительную дудочку?

— Подарю, конечно. Но обманщик ты. Играл ты раньше. Играл.

Я засунул дудочку, эту волшебную пастушью флейту в карман кителя, встал и вдруг почувствовал что-то неладное. Холодком ли повеяло, тень ли мелькнула, но стрекочущие кузнечики, сонно гудевшие шмели и пчелы попрятались в травах и затихли. В картине, созданной мной, затаилась какая-то фальшь, разрушающая гармонию этого замкнутого живого мира. И я уже знал какая — присутствие в ней самого автора, инородного космического гостя. Я лишний!

— Что случилось? — забеспокоился мальчик.

— Нам пора прощаться.

— Уходишь?

— Это ты уходишь, милый пастушок.

Да, картина «уходила», таяла на глазах. Сначала потускнело солнце, потом истончился клочок голубого неба и образовалась рваная дыра. Оттуда пугающе глянула физическая реальность — черная космическая бездна и светящиеся пятнышки далеких галактик.

— Что это?! — в ужасе вскрикнул мальчик.

Бедный пастушок. Желая успокоить малыша, я попытался погладить его по голове. Но рука моя коснулась пустоты. Мальчик исчез. Вслед за ним рассеялись облака, рощи, травы, и сгинула вся мнимая твердь под ногами. Планета-мираж пропала, ни в малейшей степени не нарушив во Вселенной баланс вещества и энергии. Ведь она — ничто.

И опять я один во Вселенной. Опять одиночество, полнее которого не будет нигде. И полное бессилие — эта вечная трагедия внетелесной мысли. В мире идеальном я всемогущ, как Бог (планету я все-таки создал), но в мире физическом беспомощнее комара. Не могу сдвинуть ни одной пылинки.

Я присел на скалистый выступ астероида и задумался о картине. Было в моем творении что-то знакомое, даже родное и давно забытое. А что, если картина — не вымысел и не мираж, а затерявшаяся в глубинах времени реальность? Моя реальность? Было в моей телесной жизни что-то похожее. Было! Тогда понятно, почему картина вырвалась из-под моей власти. Это непроизвольно, сама собой развертывалась моя память — хранилище моих прежних, затянутых туманом забвения земных жизней. Понятно и то, почему я так быстро и ловко научился играть на свирели. Прав мальчик: играл я раньше. Миллиарды лет назад, но играл.