Клиффорд Саймак - Ван Гог космоса Страница 2

Существо остановилось перед Лэтропом и заговорило, и тот понял его.

— Да будут зорки ваши глаза, сэр. (Не «сэр», конечно, а самый близкий по смыслу перевод этого слова).

— Да будет острым ваш слух, — отозвался Лэтроп.

— Крепкого вам сна.

— Приятного вам аппетита, — продолжал Лэтроп.

Когда наконец все добрые пожелания были исчерпаны, гном внимательно оглядел Лэтропа и произнес:

— Вы похожи на того, другого.

— На Клэя, — уточнил Лэтроп.

— Только вы моложе, — сказал гном.

— Моложе, — согласился Лэтроп. — Но ненамного.

— Верно, — вежливо согласился гном, словно желая доставить этим собеседнику удовольствие.

— И вы не больной.

— Да, я здоров, — сказал Лэтроп.

— Клэй был больной. Клэй... (Не «умер». Слово скорей переводилось, как «прекратился» или «иссяк», но смысл его был ясен.)

— Я знаю. Я пришел, чтобы поговорить о нем.

— Он жил с нами, — произнес гном. — Мы были рядом с ним, когда он... (Умер?)

А давно ли это произошло? Как спросить «давно ли?» Лэтроп вдруг смешался, осознав, что в языке этих гномов не было слов, подходивших по смыслу для обозначения продолжительности отрезка времени. Глаголы в нем, конечно, употреблялись в настоящем, прошедшем и будущем времени, но не было ни одного слова для измерения протяженности времени или пространства.

— Вы... — Не было слов, переводимых, как «похоронить» и «могила». Вы закопали его в землю? — спросил Лэтроп.

Он почувствовал, что этот вопрос привел гнома в ужас.

— Мы... его.

Съели его? — мучительно соображал Лэтроп. На Земле, да и на некоторых других планетах жили в древности племена, которые поедали своих усопших, воздавая тем самым покойникам высшую почесть.

Но это не было слово «съели».

Тогда что же они сделали с Клэем? Сожгли? Повесили? Куда-то забросили?

Нет. Ни то, ни другое, ни третье.

— Мы... Клэя, — настойчиво повторил гном. — Он так хотел. Мы любили его. Мы не могли сделать для него меньше, чем он просил.

Лэтроп с благодарностью поклонился.

— Этим вы оказали честь и мне тоже.

Гном вроде бы несколько успокоился.

— Клэй был безвредный, — произнес он.

«Безвредный» — не совсем точный перевод. Быть может, «мягкий». «Не жестокий». Да еще «слегка чокнутый». Естественно, что из-за психологической несовместимости, недопонимания, любой пришелец не может не показаться аборигенам «слегка чокнутым».

Словно прочтя его мысли, гном проговорил:

— Мы не понимали его. У него были какие-то вещи, и он называл их «кистикраски». Он делал ими полоски.

Полоски?

Кистикраски? Ну, конечно же — кисти и краски.

Полоски? И это понятно — ведь местные жители видели все в одном цвете. Для них живопись Клэя, вероятно, была лишь совокупностью «полосок».

— Он их делал здесь, у вас?

— Да. Здесь.

— Интересно! А можно мне взглянуть на эти полоски?

— Можно, — сказал гном. — Пойдемте со мной, и вы их увидите.

Они перешли улицу и приблизились к лазу в одну из нор. Согнувшись, Лэтроп стал спускаться вслед за гномом по узкому туннелю. Когда они прошли футов десять-двенадцать, туннель расширился, и они очутились в комнате неком подобии вырытой в земле пещеры.

В этой пещере было относительно светло. Но свет был неяркий, слабый его испускали небольшие кучки какого-то вещества, разложенного по грубой работы глиняным мискам, которые стояли на земле.

Это гнилушки, подумал Лэтроп. Фосфоресцирующее гнилое дерево.

— Вот, — сказал гном.

Картина была прислонена к одной из стен комнаты-пещеры, чужеродное яркое пятно в этом странном месте. Обычную картину при слабом свете, испускаемом гнилушками, рассмотреть было бы трудновато, но эти мазки, оставленные кистью на холсте, казалось, светились сами по себе, и создавалось впечатление, будто этот красочный прямоугольник — окно в какой-то иной мир, находящийся вне сумрака едва освещенной гнилушками пещеры.

Когда Лэтроп вгляделся в вертикально стоящее полотно, ему показалось, почудилось, что свечение красок усилилось и картина постепенно как бы прояснилась и стала видна незаконченность мазков. Да это же не свечение, подумал Лэтроп. Это — сияние.

Тут было все — высокое мастерство живописца, искусное сочетание сдержанности и недосказанности, деликатная манера письма и пронзительная яркость цветовой гаммы. И что-то еще — ощущение радости, но не торжествующей, а тихой.

— Он не закончил эту работу, — произнес Лэтроп. — Ему не хватило... (Не было слова, чтобы перевести слово «время».) Он (иссяк?), не успев ее закончить.

— Иссякли его кистикраски. Он сидел тут и смотрел на свои полоски.

Так вот в чем причина! Вот почему картина не закончена. У Клэя не осталось красок, а где и как мог он пополнить свой запас? Да и времени на поиски, наверно, уже не было.

И Рибен Клэй сидел в этой пещере и смотрел на свое последнее творение, зная, что больше ничего не напишет, и понимая, что нет никакой надежды закончить это великолепное полотно. Впрочем, сам Клэй, скорее всего, не считал эту картину великолепной. Для него создаваемые им живописные полотна всегда были лишь способом самовыражения. С их помощью он выплескивал наружу то, что таилось в глубине его души и ждало воплощения в произведении искусства, которое увидит Вселенная — так Клэй общался со своими братьями по духу.

— Отдохните, — сказал гном. — Вы устали.

— Спасибо.

И Лэтроп сел напротив картины на плотно утрамбованный земляной пол, прислонившись спиной к стене.

— Вы его знали? — спросил гном.

Лэтроп отрицательно покачал головой.

— Но вы же пришли сюда, чтобы с ним повидаться.

— Я искал того, кто бы мне о нем рассказал.

Каким образом можно объяснить этому гномику, что именно так заинтересовало его в личности Клэя; почему он шел по его следу, когда вся Вселенная уже предала его забвению? Как можно растолковать это таким вот аборигенам, видевшим все в одном цвете и наверняка не имевшим никакого представления о том, что такое живопись, — разве им объяснишь, каким великим художником был Клэй? Разве расскажешь о совершенстве техники его письма, удивительном чувстве цвета, почти сверхъестественной способности к проникновению в суть окружавшего его предметного мира? О способности к познанию истины и воплощению ее в своих живописных произведениях — причем не какого-нибудь одного ее аспекта, а целиком, во всех ее ипостасях, в присущей ей цветовой гамме; о способности передать смысл и настроение изображаемого с такой точностью, что достаточно было взглянуть на его творение, чтобы все понять.