Андрей Корбут - Год 2990 Страница 2

3. Засыпая, я всегда вижу перед собой бесконечную зеленую пустыню. Который день я шел по ней, затем полз, отсчитывая капли воды из своего "НЗ" как срок до исполнения смертельного приговора надо мной. Я словно сам был себе палачом. Я начинал завидовать погибшим моим друзьям. Небо глядело на меня, полное безразличия, серым утром, бесцветным днем, чернеющим вечером. Воздух застыл в мертвом штиле. А где-то у виска отчетливо больно пульсировала закипающая в жилах кровь. Ночи не существовали для меня. Я умирал, каждый раз воскресая с первыми лучами... Впрочем, земные стереотипы. На Хароне солнце не являло себя воочию. В конце пятого или шестого дня я увидел вдали скалы; сначала лишь расплывчатый силуэт их, затем - фантасмагорическое нагромождение объемных геометрических фигур с зеркальными гранями. Выраставшие по мере моего приближения к ним горы привнесли в этот мир новые краски - красный, буро-красный, бледно-красный. Подножия гор я достиг до пришествия темноты, и здесь облачился в сутану сна. ...Последующий день живет в моей памяти собственной жизнью: он словно выброшенная на берег и жадно хватающая ртом воздух рыба; словно камнем устремившаяся к земле с перебитыми крыльями птица; словно беспомощный младенец, чей мозг заменили мозгом девяностолетнего старца... Утром меня вырвало из сна шквалом ночного страха. Я уронил на высохший, тяжелый, непослушный язык три капли воды из "НЗ" и, почти нехотя поднявшись, начал восхождение. Пальцы впивались в пыль. Ноги скользили по зеркалу поверхности. Зубы скрежетали. Лоб неожиданно откликнулся способностью исходить испариной. Назад я не оглядывался. Взобравшись на относительно ровную площадку, упал в бессилии. Спрашивал ли я себя, почему упрямо лезу наверх? Что надеялся я найти, одолев эту вершину? И отвечаю на эти вопросы: от меня ничего не зависело, вот во что свято верю. Досчитав до ста, я оторвал спину от холодного камня, собираясь лишь сесть, как почти в испуге, вскочив на ноги, обернулся на чей-то взгляд. Что-то будто взорвалось во мне. Я ясно это понял: Я ОБЕРНУЛСЯ НА ЧЕЙ-ТО ВЗГЛЯД! Но спустя минуту-другую, никого вокруг не обнаружив, я сказал себе, что это сумасшествие. В озлоблении, на кого же еще, если не на себя, я в прыжке одолел трехметровую стену, подтянулся на руках, на локтях... чтобы встретиться глаза в глаза с этим взглядом. Да, это были глаза. Два безобразно вырванных из черепа человеческих глаза, смотревшие на меня, будто на Смерть. Я отшатнулся, упал на площадку, на которой только что лежал, но заскользил по ней, не сумев ни за что зацепиться; в панике, мгновенном страхе взмахнул руками и сорвался вниз, падая с высоты десять-пятнадцать метров на острый угол боком, переворачиваясь и разбиваясь головой и телом в кровь. Я потерял сознание. Я жил, о том не зная. В те минуты и часы, когда жизнь и смерть спорили между собой, кому же из них я принадлежу, кто-то сидевший глубоко внутри меня шептал, что все это сон, но сон, переросший в долгую, изнурительную болезнь. И я просыпался, видел лица людей, мне знакомых, - Криса, Фредерика, Алекса, всех тех, кто был со мной на ZZ-II, и они были живы, и они принимали в моей болезни участие, и они говорили со мной, а я отвечал. Но как только мои глаза открылись, а затуманенный мозг задался банальным: "Где я? Что со мной?" - я снова обрел себя лежащим у скал Харона, разбитым в кровь, предоставленным только своим молитвам. Уже смеркалось. По коже пробежал холодок, точно кто заботливо подул на меня, избавляя от здешнего зноя. Я не сразу понял, что происходит. Пришедший озноб сменила судорога, я почувствовал, что у меня выкручивают ноги, затем свело мышцы живота. Я подумал, что умираю. Словно проснувшись в постели от ночного кошмара, я резким движением сел и обнаружил, что по бедра укутан неким черным одеялом, живым одеялом, двигавшимся все выше и выше. Вознамерившись скоро и легко от него избавиться, я пнул было его ногой, но одеяло оказалось только облаком, однако, имеющим вполне ясные контуры и, вероятно, намерения. Ночь на Хароне приходит странно. А что, впрочем, может быть не странным на чужой планете? Сначала бесцветное небо медленно темнеет, оставляя по линии горизонта светящуюся кайму, затем будто вдруг кто выключает свет - и становится черно. Я цепенел в это мгновение, боялся шелохнуться и даже дышать, вплоть до самого утра. Вот и тогда стало черно. Я должен был потерять его из виду, мое одеяло. Но так не случилось. Теперь оно светилось - многопалое, похожее на увеличенное в мириады раз земное простейшее, инородное мне, человеку, существо Харона. К тому же, оно было не одно: из всех щелей, и будто из самого чрева скал стали выползать его близнецы-братья. Десятки. Сотни. Я не чувствовал боли, я не знал, надо ли было бояться их, но та жадность, с которой они ринулись на помощь своему собрату, вырвала у меня вопль ужаса. Я закричал, дико, истошно, надрывно, совершенно глупо, бессмысленно. И тем себя спас. Окоченевший в первозданной тишине Харон неожиданно и нелепо испугался моего голоса. Серебристое, словно тысячи светлячков, одеяло в миг рассыпалось на два десятка мечущихся живых шаров, запрыгавших от меня в разные стороны. Отступив, они замирали в отдалении, и чем ближе они ко мне были, тем ярче был их свет.

4. Прижимая к груди сына, он вышел из уличного телепортера на городской окраине и сразу зашагал в сторону небоскреба напротив, к дорожке эскалатора. "...но стоило мне умолкнуть, поверить на какую-то секунду в свободу, как вновь они обретали силу и, наверное, веру в то, что меня можно сожрать, вот так, запросто. Я кричал - и волны катились прочь; прерывался - и они возвращались. Я охрип. Я стал издавать какие-то нечленораздельные звуки: хрюкал, квакал, мычал, свистел... пока в один момент не почувствовал, что легкие порожние, а голос пропал... Это был конец. Они обступили меня. Взяли в круг. Геометрически правильный круг. В это мгновение, когда мои губы шептали, увы, беззвучно, мольбу к Господу, включили свет. Пришло утро. И они исчезли". Он поморщился, что, наверное, должно было обозначать улыбку, и шепотом произнес, вторя воспаленному мозгу: "...исчезли". Было безлюдно. Он подумал, что у него только полчаса. До шести. Тогда город зашумит, оживет, словно потревоженный улей, и на него непременно обратят внимание. Потому что все кинутся его искать... ВСЕ! "Ты ошибаешься. Ты слишком напряжен и поэтому ошибаешься, - со злой усмешкой оборвал он свой запаниковавший разум. - Все иначе. Город будет просыпаться долго и нерешительно, борясь со страхом и жаждой смерти". Станут ли его вообще искать, пришло на ум, если на слуху одно истязающее всех слово - "карантин". Что ж, ему это на руку. Дорожка эскалатора несла его на верхний ярус здания, когда он инстинктивно обернулся, из памяти - живой, трепещущей, ноющей раны - смотрели два безобразно вырванных из черепа глаза. Но внизу была по-прежнему пустующая улица, старая бетонная мостовая и мерно сияющий голубым светом телепортер - ни скрыться, ни уйти. Затем, словно выстрел, топот бегущего человека за спиной. Он рванулся вперед по площадке, к единственному стоящему здесь аэромобилю, до неприличия грязному, но, взобравшись на крыло, поймал себя на мысли, что это лишь эхо его собственных шагов, его опережающий страх. Кабина, под аккомпанемент мелодичного женского голоса: "К вашим услугам", открылась сама. Он тяжело опустился на место пилота, но электронному мозгу приказал взять управление на себя; несколько замешкался, называя район высадки, не будучи уверен, что космопорт не окружен кордонами эпидемиологической службы; положил сына справа, и на взлете, вдавленный в мягкое кресло силой притяжения, прикрыл глаза. В прохладной свежести и полумраке салона аэромобиля он почувствовал себя несравненно уютнее, нежели снаружи. "Десять минут полета, небольшая прогулка, затем пограничный контроль - и я на "...да Винчи", - засыпая, думал Алэн. Скоро ровное его дыхание возвестило о глубоком сне. Тогда же, на заднем сиденье, зашевелилось живое существо.