Стенли Вейнбаум - Идеал Страница 2

Я подумал, что мозги великого ван Мандерпутца дали трещину.

— Это, — продолжал профессор, — всего лишь одна из возможностей. С этой игрушкой можно играть во всякие игры. С ее помощью я могу доказать все что угодно.

— Можете? Тогда докажите что-нибудь.

— Что же, Дик?

Я заколебался.

— Ну же! — воскликнул он нетерпеливо. — Хотите, я докажу, что анархия — идеальная власть, или что рай и ад — одно и то же место, или…

— Как это? — не понял я.

— С легкостью. Сперва мы наделяем моего робота разумом. Добавим механическую память, склонность к математике, голос и словарный запас. Для этого понадобятся всего лишь мощный калькулятор и фонограф. А теперь вопрос: если я построю еще одну такую машину, будет ли она идентична первой?

— Нет, — ответил я. — Ведь машины строят люди, а люди не могут работать одинаково. Обязательно будет хотя бы крошечная разница: одна будет реагировать на мгновение быстрее; или одна станет предпочитать в качестве добычи «форд эксплореры», а другая — «кадиллаки». Иными словами, они будет иметь индивидуальность! — И я победно улыбнулся.

— Замечательно! — воскликнул ван Мандерпутц — Значит, ты признаешь, что эти индивидуальные черты есть результат несовершенства исполнения. Если бы наши средства производства были совершенными, все роботы были бы идентичными и этой индивидуальности не существовало бы. Верно?

— Я… я думаю — да.

— Тогда выходит, что наши собственные индивидуальные особенности есть следствия нашего изначального несовершенства. Все мы — даже ван Мандерпутц! — являемся индивидуальностями только из-за того, что мы несовершенны. Были бы мы совершенными — каждый из нас был бы в точности похож на всех остальных. Верно?

— Н-ну… да.

— Но рай, по определению, есть место, где все совершенно. А следовательно, в раю каждый в точности похож на всех остальных, и поэтому каждый изнывает от тоски! Ну как, Дик?

Я был загнан в угол.

— Но… тогда насчет анархии?

— Это просто. Очень просто для ван Мандерпутца. Имея совершенную нацию, то есть такую, которая состоит из идентичных идеальных граждан, можно считать, что законы и правительство абсолютно излишни. Если, например, возникает причина для войны, то каждый принадлежащий к этой нации человек в ту же самую секунду проголосует за войну. А поэтому в правительстве нет необходимости — стало быть, анархия есть идеальное правительство для идеального народа. — Он сделал паузу. — А теперь я докажу, что анархия — вовсе не есть идеальное правление!

— Не важно, — произнес я умоляющим тоном. — Не трудитесь. Кто я такой, чтобы спорить с ван Мандерпутцем? Но неужели в этом и заключается ваша цель? Робот для логических фокусов?

Механическое существо ответило мне своим обычным ревом — какая-то случайная машина промчалась мимо окна.

— Разве этого не достаточно? — проворчал ван Мандерпутц. — Однако, — голос его дрогнул, — есть еще кое-что! Мальчик мой, ван Мандерпутц разрешил величайшую проблему во Вселенной! — Он сделал паузу, чтобы насладиться эффектом, который произвели его слова. — Ну, что же ты ничего не говоришь?

— Ммм… — выдохнул я. — Это же… ммм… грандиозно!

— Не для ван Мандерпутца, — скромно сказал профессор.

— Но в чем же она? В чем эта проблема?

— Эээ… Ох, ладно. Скажу тебе, Дик. — Он нахмурился. — Ты не поймешь, новее равно скажу. — Он кашлянул. — В начале двадцатого столетия, — начал он, — Эйнштейн доказал, что энергия квантуется. Материя также квантуется, а теперь ван Мандерпутц добавляет к этому, что пространство и время дискретны! — Он многозначительно посмотрел на меня.

— Энергия и материя квантуются, — пробормотал я, — а пространство и время дискретны… Как это мило с их стороны!

— Глупец! — взорвался профессор. — Смеяться над ван Мандерпутцем! Я-то думал, что вбил тебе голову хотя бы элементарные понятия! Материя состоит из частиц, а энергия из квантов. Я добавляю сюда еще два других названия: частицы пространства я называю спатионами, а частицы времени — хрононами.

— И каковы они вблизи, — спросил я, — частицы пространства и времени?

— Да таковы, что их не разглядеть всякому остолопу! — взъярился ван Мандерпутц. — Точно так же, как кванты материи — это мельчайшие ее частицы, какие могут существовать; точно так же, как не может быть пол-электрона или, если на то пошло, полукванта, — точно так же хронон — самая малая частица времени, а спатион — мельчайшая частица пространства. Ни пространство, ни время не непрерывны, каждое из них состоит из этих бесконечно малых частиц.

— Да, но как долго продолжается хронон времени? И сколько это — спатион пространства?

— Ван Мандерпутц даже и это измерил. Хронон — это отрезок времени, необходимый для того, чтобы с помощью одного кванта энергии перевести электрон от одной орбиты к другой. Очевидно, более короткого отрезка времени не может быть, поскольку электрон — мельчайшая единица материи, а квант — мельчайшая единица энергии. А спатион — это в точности объем протона. Поскольку не существует ничего более мелкого, это, очевидно, мельчайшая единица пространства.

— Но послушайте же! — не сдавайся я. — А что же тогда существует между этими частицами времени и пространства? Если время движется, как вы говорите, толчками в один хронон, что происходит между этими толчками?

— А-а, — ответил мне великий ван Мандерпутц. — Теперь мы подходим к самой сути дела. Между частицами пространства и времени, очевидно, должно быть нечто, что не является ни временем, ни пространством, ни материей, ни энергией. Сто лет тому назад Шелл и некоторым образом предвосхитил ван Мандерпутца, когда провозгласил свою космоплазму — великую лежащую в основании всего матрицу, в которой укреплены пространство и время, и вся Вселенная. Так вот, ван Мандерпутц провозглашает всеобщую сингулярность — фокусную точку, в которой встречаются материя, энергия, время и пространство. Загадка Вселенной решена тем, что я решил назвать космонами!

— Потрясающе! — сказал я слабым голосом. — Но какой в этом прок?

— Какой в этом прок? — зарычал он. — Скоро ван Мандерпутц будет превращать энергию во время, или материю в пространство, или время в пространство, или… — Он погрузился в молчание. — Дурак! — пробормотал он. — Подумать только, что ты учился под руководством ван Мандерпутца! Я краснею, я и в самом деле краснею!

Вообще-то покраснеть ему не удалось. Его лицо всегда было цвета солнца в ветреный вечер.

— Колоссально! — вставил я поспешно. — Что за ум! Это сработало.

— Но это еще не все! — продолжал он. — Ван Мандерпутц никогда не останавливается. Теперь я объявляю единицу мысли — психон.