Эдуард Маципуло - Нашествие Даньчжинов Страница 2

– Не надо с ним ссориться, – предупредила меня дама в пестром. – Это же Билли Прайс по прозвищу Бочка-с-Порохом, разве вы не узнали? Его колонку читает полмира…

Лохматый начал сморкаться во флаги по очереди, поглядывая в мою сторону. Пока вызовешь полисмена, он обгадит все славные полотнища!

– Остановите его, – сказал я даме и ее шумным товарищам, загородившим мне дорогу.

– Не обращайте внимания, доктор Мартин. – Дама нагло смотрела мне в лицо. У нее были воспаленные глаза. – Вы же доктор Мартин, тот самый? У Билли такое хобби, неужели не слышали? Как увидит иностранный флаг, аж трясется.

Репортеры начали складывать в кучу фотокамеры и диктофоны, снимать пиджаки. Нет, они не пьяны, не безумны. Они работают на «общественное мнение», которое еще не приняло НМ. Этим ребятам позарез нужен скандал. Или потасовка. Чтобы в утренних газетах появилась сенсация: «Взбесившийся монстролог против короля репортажа!» Судебные разбирательства, болтовня адвокатов, задержка экспедиции… Потом выяснится, что в флаги сморкался я, а не Билли. Он защищал их с присущим ему мужеством.

Я посмотрел поверх голов на Билли. В его руках шуршало и шелестело шелковое полотнище.

– Это шум крыльев, – сказал я. – Все вы, конечно, слышите шум крыльев вокруг спящего…

– Крыльев? – изумленно спросила женщина. Я показал кивком на черно-белое панно в простенке – химеры вокруг спящего человека и готическая надпись:

«Сон разума порождает чудовищ». Да, конечно, с литографии Франсиско Гойи. Это был своего рода символ НМ: спасти человека можно только разбудив его.

– Они набросятся на спящего, – продолжал я внушать. – Они разорвут его на куски, забрызгают стены кипящей кровью…

У этих людей должно быть снижено критическое восприятие происходящего, ведь они постоянно находились в режиме социального заказа, чужого мнения. К ним, в принципе, можно было бы подобрать словесную формулу, которая возбудит их внутренние установки, доведет до абсурда шаблоны поведения… Короче говоря – один из приемов гетеросуггестии[2], разработанных монстрологами для самозащиты.

Шум крыльев нарастал, звуки, доносившиеся с улиц, превратились в мерзкие вопли чудищ. Теперь всем стало ясно, что спящий, которого разорвут, – это Билли Прайс. Особенно это было понятно самому обреченному. Держась за подставку с флагами и раскрыв рот, он зачарованно смотрел на панно. Нужен был последний толчок, и я швырнул в Билли «Шедевр XX века». Книжка превратилась в многокрылого зверомонстра, разверзшего жаркую пасть. Билли вскрикнул и рухнул без чувств. Подставка с флагами упала на него.

Я попытался воскресить его с помощью нашатырного спирта. Он поморщился и открыл глаза.

– Ничего страшного, – успокоил я его и остальных. – Просто легкий обморок. Такое бывает у детей и беременных женщин на сеансах фильмов ужасов.

Он поплелся к выходу, поддерживаемый коллегами под руки. Все подавленно молчали, леди в пестром прятала глаза. Перед тем, как исчезнуть за дверью, Билли обернулся и прошептал нецензурные слова по адресу научной монстрологии со всеми ее «приемчиками».

Утром я вылетел в Тнекта, столицу даньчжинского княжества.

Перелет проходил более или менее удачно, если не считать того, что «боингу» захотелось отдохнуть посреди океана, а потом еще раз – на верхушках финиковых пальм.

По бортовому телевидению показывали старое шоу с изгнанием дьявола из полураздетых девиц, страдающих эпилепсией. Припадки несчастных были виртуозно отработаны, чувствовалась рука опытного балетмейстера. Какой-то нищий в замызганном пиджаке поверх некогда оранжевой тоги бродил по салону самолета и будил пассажиров.

– Это надо смотреть. Врачует души.

И пытался им всучить раскрашенные иконки с изображением азиатских богов, амулеты, книжечки с религиозными стихами.

Еще один Билли Прайс? Но у меня не было к нему отвращения. Наоборот! И я подумал, что облик Билли Прайса – это насильственная оболочка. Я, наверное, был такой же…

Я пригласил анахорета – сесть рядом со мной к великому удовольствию пассажиров.

– Спасибо, – удивленно пробормотал он. – Разве вас не смущает мой вид? И этот запах… Я уже невыносим для нормального носа, знаю…

И верно – как его пропустили в самолет? И дешевый одеколон, и пот, и что-то из горюче-смазочных материалов. Его глаза ненормального сияли, как у человека, который одновременно испытывает и радость, и грусть. Или удовольствие от боли. Запоминающееся лицо. Звали этого человека Джунзом. Просто мистером Джунзом. Хотя к слову «мистер» он явно не привык.

– Вы, должно быть, из секты Муна? – спросил я дружелюбно.

– Нет! – засмеялся он. – Не угадали. Я даньчжин.

– Доброго вам урожая, – произнес я Даньчжинское приветствие. Он вылупил на меня глаза, и я похлопал по его влажной руке. – Какой же вы даньчжин, если не знаете языка? Да и лицо у вас не азиатское, я бы сказал, славянского типа. Поляк? Чех? Русский?

– У нас не имеет значения национальность… У нас по признаку истинной веры… А почему вы меня пригласили? – что-то заподозрил он. – Для чего?

Я совершенно искренне ответил, что меня привлек его нищенский вид. По свидетельству психологов, среди тех, кто сейчас ниже черты бедности, людей с личностными качествами больше, чем в благополучных слоях. Особо одаренных людей следует искать среди изломанных жизнью. На дне. В тюрьмах. В могилах. Тоже следы Нашествия – инвязиона.

– Лицо мистера Джунза слегка вытянулось.

– Я понял.! Вы из этих… ай-си[3]?

Я «окончательно» представился и спросил:

– Вы не хотите продолжать беседу? Боитесь?

– Н-нет, – с усилием ответил он. – Н-не боюсь… Просто нет смысла… Вы, ай-си, сделали своей профессией зло… Хотите отнять последнее, что осталось у человека, – искреннюю веру. Вы, вы… хуже убийц!

Теперь я почти не сомневался: это был совестливый человек, выбитый из жизни какой-то бедой. Но совесть не дает покоя таким людям в любом обличье, в любом убежище.

Я попробовал применить к Джунзу типовую схему судьбы, изломанной Нашествием:

– Вы были, по-видимому, клерком или учителем в небольшом городке. У вас были друзья, семья, интересы в жизни…

Джунз нервно потирал колени, обтянутые ветхой тканью.

– Зачем вы это говорите? Неужели думаете… Вместо ответа я прочитал из Эрнесто Карденаля:

Философ чистит сапоги.

Художник пасет овец.

Мы не умеем читать и писать,

Еще хуже то,

Что мы не умеем мечтать, думать, любить…

– Ну и что? – тихо произнес он, стараясь не глядеть на меня.

– Может быть, здесь сказано о вашей беде.