Андрей Корбут - Гражданская война Страница 2

Я миновал гостиную, поднялся на второй этаж. В библиотеке бой больших старинных часов (странно, но раньше я не замечал их), словно подкараулив нежданно-негаданно появившегося гостя, оглушил меня двумя раскатистыми ударами, точно могильный колокол. В спальне жены притаился сумрак, подаренный тенью старой вишни за окном. Здесь в тихом полуденном вечере спала старомодная мебель из красного дерева: тяжеловесные шкафы с гардеробом, трельяж с зеркалами в полтора человеческих роста, громоздкая кровать с поистине королевским балдахином, которая, казалось, перенесена сюда из сказки о спящей красавицы. Заглянул в спальню мадам Бонэ: дочь и мать -- они были так похожи. Затем повернул назад; направился через библиотеку в свой кабинет и нашел, что даже бумаги лежат на столе все в том же беспокойном, но строго обозначенном мною порядке, как и почти год назад; прошел в свою спальню, утонувшую в лиловом свете штор... И нигде никого...

Я не стал осматривать всегда пустующие, потому закрытые комнаты для гостей, спустился вниз и через кухню вышел в сад. Тут я и нашел Гарольда.

Он сидел в беседке, выглядел подавленным, голова его поникла, а у ног старика так же тихо лежал Граф. Увидев меня, сенбернар негромко тявкнул, но затем с безразличием отвернулся.

-- Здравствуйте, Гарольд. И где же наши женщины? -- окликнул я слугу.

-- О мсье, Вы вернулись... -- Вы бы видели его полные слез глаза! -Скверные у нас дела, мсье, очень скверные.., -- и он забормотал что-то бессвязное.

-- Послушайте-ка, Гарольд, довольно причитать. Что происходит? -- Увы, я скорее рассердился на него, чем взволновался, но это подействовало ( он обрел дар речи.

Я узнал, что месяц назад жена подарила мне двойню. Дочь и сына, но мертвого сына; со слов Гарольда, последнее обстоятельство настолько потрясло Лиз, что ее вынуждены были поместить в психиатрическую лечебницу. Я узнал о том, что минувшей ночью в больнице скоропостижно скончалась мадам Бонэ, и о том, что письмо, подоспевшее ко дню моего рождения, Лиз написала после визита к врачу. "В тот день она излучала счастье, ( вспоминал Гарольд. ( Но потом, так и не дождавшись ответа, в гневе или отчаянии вообще запретила сообщать вам о чем-либо".

Что я почувствовал? Горечь утраты близких и примешивающееся, какое-то неловкое перед самим собой, жестокое равнодушие; боль отца, потерявшего сына; и неуместное в те мгновения возмущение обманутого мужа, от которого скрыли отнюдь не мелочь, а рождение собственных детей.

Гарольд смолк. Я устало опустился на ступеньки беседки, словно растворившись отрешенным взглядом в цвете сирени. Мы еще долго хранили молчание; я -- пытаясь прийти в себя, собраться с мыслями, он -- вновь переживая горе семьи, частичкой которой стал за годы службы в доме.

Наконец я спросил о дочери.

-- Она у Симпсонов, мсье. Они взяли ее на время.

-- Как ее назвали?

-- Патриция, мсье.

-- Гарольд, позаботьтесь обо всем необходимом касательно похорон мадам Бонэ,-- поднимаясь, сказал я; в ту минуту более всего мне хотелось увидеть свою дочь.

4.

Симпсоны жили в ста метрах от нас. Я и не заметил, как оказался у их особняка. Общение с ними никогда не доставляло мне радости. Это были безобидные пожилые люди, очень добрые, но вот эта-то доброта мне в них и не нравилась. Они ее проявляли, наверное, ко всему роду человеческому. Но можно ли ставить знак равенства между насильником и жертвой, лжецом и праведником? Я не понимал этого.

Впрочем, о главном. Итак, весьма скоро я с интересом и любопытством разглядывал спящую в кроватке мою крошечную дочь, нисколько не обращая внимания на поток соболезнований по поводу кончины мадам Бонэ, изливавшийся из уст супругов Симпсон,.

Мы договорились, что через дня три-четыре я заберу Пат домой, а сестра Кэтти, смотревшая у них за малышкой, переедет ко мне.

В тот же вечер я заехал в частную клинику Рикардо. Она находилась всего в нескольких километрах к западу от Сен-Клу.

В просторном холле больницы ко мне вышел высокий, атлетического телосложения и приятной наружности шатен с короткой бородкой, ничуть не старившей его, мой ровесник или немногим старше, с ясным, открытым и очень внимательным взором.

-- Доктор Скотт, лечащий врач вашей жены, -- представился он. Его голос -- мягкий, ровный баритон, тон -- учтивый и корректный -- невольно располагали к нему собеседника. Я лишь назвал свое имя, потом говорил только он, каким-то чутьем предугадывая все мои вопросы.

-- Мсье Де Санс, ваша жена поступила к нам в крайне тяжелом состоянии. У нас она пятую неделю, пока улучшений нет, и, к моему величайшему сожалению, в ближайшее время они вряд ли предвидятся. Сейчас очень важно понять первопричину ее болезни: возможно, смерть мальчика была лишь толчком, так сказать, последней каплей. Наследственность у вашей жены хорошая, что же касается ее наклонностей, привязанностей, словом, всего, что позволит нам узнать ее ближе, -- здесь мы рассчитываем на вас. Наверное, вы хотели бы увидеть ее. Какое-то время я не рекомендовал бы Вам встречаться с ней, не стоит рисковать... Пойдемте.

И он повел меня за собой.

Отдельный кабинет, куда мы вскоре пришли и где меня оставили одного, был разделен на два отдельных помещения прозрачной перегородкой; я подошел к окну -- парк внизу неторопливо успокаивался, исчезла зелень деревьев и трав, и жалобный свет немощного прожектора, откуда-то с крыши, заменял схоронившуюся луну... В комнате не было ничего, кроме глубокого кресла, но не успел я в него опуститься, как увидел Лиз...

Элизабет и Скотт находились по ту сторону перегородки. Моя жена покорно следовала за своим доктором; голова ее была склонена на грудь, и, казалось, она силилась и не могла ее поднять, а в кричащем взгляде ее синих, когда-то чарующих, а теперь наполненных ужасом глаз не было ничего человеческого; ее лицо было гораздо бледнее того, каким я его помнил, а губы дрожали. Когда же она села в кресло (как раз напротив меня), золотистые волнистые волосы, словно нарочно, скрыли от меня эту нарисованную безумием маску. Кажется, доктор пытался вызвать Лиз на разговор; если так, то его усилия не увенчались успехом: она не раскрыла уст и не сделала ни одного хоть сколь-нибудь осмысленного жеста. Наконец Скотт, обратив в мою сторону взгляд, зная, что я за ним наблюдаю, дал мне понять: довольно...

Покинув клинику, я заехал в ближайший ночной бар. Хотелось одного -напиться.

Я остановился у стойки, заказал бренди, сразу бутылку; опустошив большую ее часть, наконец осмотрелся. Все вокруг плыло в едком сизом дыму, приглушенно играла музыка; симпатичная официантка сновала между столиками, убирая посуду, подавая спиртное, но посетителей было немного -- человек десять-двенадцать, и каждый, за исключением, пожалуй, воркующей парочки и двух друзей, игравших в карты, занимался самим собой, коротая время в одиночестве. Я только подумал: "Странно, ни одной компании..." -- как в бар ввалились четверо здоровенных парней с размалеванными девицами. Создавая невообразимый шум, громко смеясь и грязно ругаясь, они оккупировали дальний угол и, взяв море выпивки, принялись веселиться, впрочем, не приставая к окружающим.