Дмитрий Емец - Было у матери два сына... Страница 2

Мать была обычная русская женщина. Хотя нет, обычных людей не бывает. Бывают незаметные. Мать была незаметная. Маленькая, по-воробьиному взъерошенная, по-воробьиному бестолковая. Даже нос у нее был птичий и детям она говорила, когда маленькие были: «Поцелуй мамулю в клювик!» Женщина-воробей. И по школе прыгала также — полубоком. Работала учительницей домоводства. Пирожки, двойная строчка, выкройки на газетах... В плане прокорма хорошая работа, особенно когда проходили выпечку пирогов и кексов.

Гришка был в мать — такой же мягкобокий, гладкоплечий, с той же суетой в движениях, с той же ладной, немужской совсем грацией. Старший — Гошка — пошел в отца, жилистый, нервный, рано, едва ли не в двадцать лет уже плешивый.

Но отец был идеалист, а Гошка был жулик, причем жулик неудачливый, с завалом в идеализм. И наркоман, с трехлетним уже стажем. По этой причине таскал из дома что придется. Тостер из кухни, видеомагнитофон, у матери кольцо обручальное. Только у младшего брата не воровал, чуял безошибочно: тот не спустит. У Гришки с детства осталось не давать себя в обиду. Правда, тогда он железки всякие хватал, палки, клюшки, зажмуривался и начинал быстро махать. Бестолково махал, но неостановимо. Его и в школе дразнили «псих». Психом быть неприятно, но выгодно. Брат его за это уважал. Он сам был такой — тощий, но задорный.

Гошка был уже под судом. За сбыт краденого. Пожалели на первый раз, дали три года условно. Мать его лечила очень капитально: кровь прогоняли через фильтр, давали что-то глотать, крутили перед глазами шарик, при виде которого Гошка начинал неостановимо ржать. Он месяц продержался, а потом снова стал колоться и сбывать. Сам брат не крал — кишка была тонка — только спускал через рынок и в комиссионках то, что воровали его приятели и приятели его приятелей. Сбывать самому было опаснее, чем отдавать перекупщику, но тот платил смешные деньги. Чаще же и денег не давал — таблетками расплачивался и уколами, гад...

Гошка объявился ночью, около часа. Открыл дверь своим ключом. До этого он два дня не ночевал дома. Мать сидела на кухне на табуретке и раскачивалась. Она уже пережила деятельный период беготни, звонков кому придется. Ее выслушивали сочувственно, но как-то отрешенно: чужое горе заразно, от него выгоднее отстраниться.

Георгий — Гошка — не очень удивился. Он мало чему удивлялся: не тот бы человек.

— Вот козлы, — сказал он. — Ну, ничего, мать. Фотки сличат и выпустят. Мои в деле есть, а у него рожа другая... Значит, все-таки лоханулся, придурок.

Придурком Гошка назвал не брата, а другого, из-за которого все и затеялось. Дело было очень простое и неказистое. Один его приятель — скорее приятель приятеля, ну да это неважно — разбил ночью в машине стекло, снял паршивенькую корейскую панель «Эл-Джи» и взял с заднего сидения вельветовую куртку. Отошел метров на триста, а потом вернулся — решил еще пошарить, тем более, что машина не завыла. А хозяин, оказывается, в окно все видел. Только пока в штанах путался, соседа звал, по лестнице прыгал — подзадержался. Так что возвращение оказалось очень кстати: хозяин с соседом даже опешили от такой наглости. Попинав незадачливого вора, пока не устали, его на той же машине с разбитым стеклом отвезли в ментуру. Там его снова обработали, но уже не так капитально, потому что парня стало ломать. В ломке он рассказал все, что знал, продиктовал адреса и улегся в зарешеченую палату лечиться от гепатита.

— Вот дурак! Зачем он во второй раз вернулся? — воскликнула мать.

Гошка передернул плечами. Он был философ и не искал объясний уже свершившемуся.

С возвращением старшего у матери наступил второй период оживления: спать она не могла, ждала утра, чтобы вызволять Гришку. Ждать спокойно было не в ее воробьиных привычках: она стала ожесточенно мыть посуду, потом полы, потом подоконники. Гошка наблюдал.

— У нас больше нет ничего грязного? — спросила мать.

— Я откуда знаю? Вроде, ничего.

— Ночевать-то не здесь будешь?

— Не-а.

— А где?

— Да там у одного...

— Это у плоского такого? — мать провела вдоль своего лица ладонью. Она удивительно умела передразнивать.

— Ага. Такой, — усмехнулся Гошка.

Его всегда удивляло, как мать догадывались, что за «один» и что за «другой» — хотя он ей никогда ни о ком не рассказывал и имен не называл.

Через час Гошка ушел и больше домой не приходил.

А мать, дождавшись восьми, отправилась вытаскивать младшего. К Гришке ее не пустили, сказали, чтобы ждала следователя и с ним разбиралась. Она его прождала до обеда, а когда дождалась, тот сообщил, что передал дела другому. Его, мол, отзывают на усиление. Назвал фамилию, то ли Панкратов, то ли Панкратьев: «Обращайтесь теперь к нему».

Когда мать вернулась, у квартиры стояли три милиционера, совсем еще зеленые, один, самый бойкий, даже с угрями на лице. Бедняга их, видно, давил, а они под кожу уходили, красными такими блинками. Милиционеры в сотый раз уже звонили и прислушивались: все им мерещилось, что кто-то ходит. Ходил кот.

Увидев мать, милиционеры стали наскакивать на нее с петушиным задором, но она была такой пепельной и безразличной к наскокам, что они вскоре угомонились.

Эти молоденькие, особенно тот, с блинками, самый дотошный, долго интересовались, где ее старший, рылись в бумагах, искали записные книжки — их у Гошки никогда не было. «Ничего не знаю. Дома не ночует. Не знаю!» — не прислушиваясь к вопросам, повторяла мать.

Тогда они стали звонить кому-то по телефону (рация в квартире не тянула) и отчитываться. Мать сообразила, что начальство вроде собиралось посадить этих троих в засаду, но как бы не до конца хотело, а так, неопределенно. То ли людей не было, то ли дело пустяковое. И эти молодые тоже не хотели сидеть, отнекивались и мычали в трубку. Отмычались и ушли.

А потом вообще уже не приходили, а только звонили и спрашивали Гошку разными голосами — первый раз женщина звонила, другой раз парень. Вроде друзья. Но мать как-то сразу просекала: была не дура — и отвечала то же самое: ничего не знаю.

Тому, что ее старшего искали, мать по-своему была даже рада: значит, там просекли, что взяли не того. А если просекли, то Гришку отпустят.

Но прошел день, другой, третий, а он всё сидел. К следователю мать все никак не могла пробиться, а в прокуратуре было такое столпотворение, что мать почуяла сердцем: не будет толку. Но заявление все же подала и штампа на ней добилась: советовали знающие люди.

Наконец мать прорвалась и к следователю. Робко толкнула красную дверь с блестящими пупырышками. Перед окном у сейфа сидел лысеватый дядька средних лет. Жилистый, очень собранный, конкретный. Сидел и писал что-то с явным усилием, будто гвоздем царапал на блестящей крышке парты. Писал не только рукой, но и лицом, бровями, губами. Старался.