Алексей Корепанов - Чередою бегущие дни Страница 2

Устав от борьбы за вталкивание диких табунов-мыслей в стойла-слова, он решил прибегнуть к старому как мир средству – благо приятелей среди врачей и санитаров «психушки» у него хватало и со спиртом проблем не было. Пил он дома, пока жена учительствовала, пил, обжигая горло, а потом садился писать. Да, создавалась какая-то иллюзия... Слова торопливо выскакивали из-под шариковой ручки, бежали наперегонки, громоздились друг на друга, и в комнате чудилось ржание и топот копыт... Иллюзия. Ведь все равно получалось лишь слабое эхо того, что хотелось сказать. Все чаще и чаще, выпив свой спирт, он вообще ничего не писал, а просто сидел, уставясь в окно, потом засыпал, а вечерами ругался с женой.

Итогом стал развод и возвращение в родной город, где под окнами их аудитории все так же стояли невозмутимые дубы. Работал он на разных неинтересных работах, продолжал попытки писать (окружающие не понимали того, что он пишет, да и сам он не всегда понимал), и временами думалось ему: а что же дальше, где просвет и есть ли вообще этот просвет? И возможно ли быть счастливым? Подобные размышления по вечерам, а особенно по ночам, когда не спится, сердце колотится, тычется в ребра, словно пытается вырваться наружу, ошалев от двух десятков сигарет, а мир облит липкой слепой темнотой, подобные размышления заставили его обратиться к прошлому, проследить всю свою сознательную жизнь, чтобы найти истоки нынешнего беспросветного существования.

И медленно, не сразу, разгораясь постепенно, как зарево далекого пожара (он и тут не мог обойтись без штампов), нависая и обезоруживая, но – пришло. Пришло – понимание.

Поворотные пункты. Все дело в поворотных пунктах. Вот шагает человек по дороге жизни (опять тривиальнейшее сравнение – но что поделаешь?), или, скажем, несет его река времени – и вот стоп: развилка дорог, и на развилке, как водится, камень. Поступок. Событие. Сделаешь так – пошагаешь дальше по правой дороге. Сделаешь этак – по левой. И если бы все было так просто. Он-то ведь понял и другое. Человек не сворачивает у этого придорожного камня, а раздваивается – и теперь шагают по разным дорогам два разных человека. До следующих своих развилок, где все вновь повторяется – и вот уже не два, а четыре-восемь-шестнадцать-тридцать два – и все существуют в разных вероятных мирах, все продолжают идти своими дорогами, оставаясь, по сути, одним и тем же человеком и вместе с тем – разными людьми. Один поступок рождает как минимум два мира, а может родить и три – поступать-то можно и так, и этак, и еще как-нибудь; следующий – еще два или три, или четыре – и несется сквозь время неслышная лавина дробящихся и множащихся миров, а ведь это только миры одного человека. А если двух? Тысячи? Пяти миллиардов? Вселенная, оказывается, пронизана такими мирами, они – суть ее, основа, надежда и отчаянье...

Понимание чуть не раздавило его. Он стоял в ночной темноте, вцепившись в подоконник, а вокруг множились, пузырились, бесшумно мелькали невидимые и неосязаемые вероятные миры...

Неосязаемые? Неужели нельзя проникнуть в них, в те пятые, двадцатые или стотысячные и отыскать своих двойников? Неужели нельзя?

И он проник... Он думал, что сойдет с ума, он задыхался и терял сознание, но – проник. И в пятый. И в десятый. И отыскал.

– Зачем ты их искал? – тихо спросил я, с грустью вглядываясь в его узкое лицо с запавшими невеселыми глазами. – Счастливых хотел найти?

Поднялся ветерок, зашумели деревья, словно там, над нами, находилось не небо, а далекое море.

Он был в тех мирах. Он видел себя. Меня. Нас. Тех, кем я, он мог стать, свернув не вправо, а, влево, а потом влево, а не вправо.

Он видел спившегося человека, считавшего себя поэтом, бормочущего свои рифмованные строки в пивных барах. Он говорил с доктором наук, его женой Таней и пятнадцатилетней дочерью. Он хотел, но не смог встретиться с холостяком-археологом, уехавшим на раскопки в Болгарию. Он до утра просидел с инструктором райкома партии. Беседовал с редактором заводской многотиражки. С директором школы. Безногим чертежником. Он стоял у двух могил – на сельском кладбище и на городском.

– И никто из них, понимаешь, никто, не считал себя счастливым. Правда, надежда на археолога, только, знаешь, слабая надежда. – Он скользнул по моему лицу невидящим взглядом. – Банально, но факт: счастье недостижимо. Как горизонт. Или все это из-за дурацкой потребности творить?.. Вот ты – счастлив? Видишь хоть что-то впереди? Для себя... Для чего ты живешь? Кто ты сейчас?

Он ронял свои вопросы, как камни в стоячую воду (о, эта бесконечная ненавистная ношеная-переношеная обувь избитых слов!), он даже не ждал ответа – он знал ответ. Потому что он был – я. Свернувший не вправо, а влево, но – я...

Устало шумели деревья. Я поднял журнал с дорожки, усыпанной окурками и шелухой от семечек, и положил рядом с собой. На то место, где только что сидел он.

«Как зубья пилы – чередою бегущие дни...» Он прав? Прав?..

Не я ли придумал его? Не из моей ли тетради шагнул он в этот парк, из тетради в голубом переплете, в которой я пишу, пишу, пишу по ночам?..

А потом – темнота, темнота в комнате, редкий просверк фар по потолку и не спится. Не хочется ничего.

Прав?.. Как зубья пилы...

Кировоград, 1990.