Виталий Мелентьев - Индия, любовь моя Страница 2

Андрей переключил телевид на ближнюю связь и набрал номер летчика. Он ответил сразу же – значит, не спал. Его крупное, не столько красивое, сколько мужественное скуластое лицо с резкими чертами было оживленно и озабоченно.

– Здорово, старина! – пробасил он. – У тебя тоже лоси сошли с ума?

– Загнал…

– Ты думаешь, что это не каприз, а действительно?..

– Да. Прогнозатор показывает: снижение температуры до сорока двух – сорока шести. Потом пурга.

– Я тоже так думал. Вчера с Эстой мы разгадывали метеорологический буревод, и у меня вышел такой же прогнозишко. Но Эста утверждала…

«Ну понятно… Сейчас и, видимо, еще некоторое время Эста всегда будет брать верх. Таков закон неисправимой человеческой диалектики – чем мужественней мужчина, тем с большей охотой он подчиняется любимой женщине».

– Я думаю, Борис, нам нужно было бы поднажать…

– Я тоже так думаю, старина. Эста сейчас готовит затрак, а я… Ну, словом, жди меня через час. Поработаем!

Они отключились, и Андрей пошел готовить мотопилу. Свою грузовую машину Борис поднимает в воздух в совершенно невероятных условиях. А через час уже начнется еще робкий, как будто привыкающий к миру, приполярный рассвет. Значит, можно будет поработать как следует.

Однако до кладовки Андрей не дошел. Зазвонил телевид. Андрей нажал на кнопку.

– Слушай, старина, – пробасил Борис. – У Эсты взбунтовались соболи. Пойду помогу ей. А ты делай так: вали лес, а я подлечу не на вертолете, а на дирижабле. Затрелюем все до разу.

– Борис, но прогнозатор утверждает, что…

– Мы тут посоветовались… Эста считает, что пурга пойдет не раньше чем через десять часов. За это время знаешь сколько мы с тобой наворочаем!

Спорить бесполезно, – раз сказала Эста, Бориса не переубедишь. И кроме того, он из тех, кто верит не столько приборам и технике, сколько самому себе.

За дальним лесом встали вздрагивающие столбы северного сияния. Алые, зеленоватые, желтоватые, цвета листового золота и всякие иные, быстро меняющиеся краски, отчужденные столбы. Значит, на солнце и в самом деле началось возмущение, и Эста, может быть, и права: пурга начнется через десять часов.

Андрей встал на лыжи, заложил за спину топор, а пилу повесил так, как в детстве вешал сумку или в юношестве рюкзак: на одно плечо.

Лес стоял тихо и торжественно. Голые, зыбкие лиственницы, темные ели в тяжелых нашлепках снегов – сейчас на них вспыхивали отражения сполохов и снежинки мерцали застенчиво и тревожно, как тысячи крохотных звериных глаз. Осины, кустарник, березки и всякое иное разнолесье притихли и даже не потрескивали от мороза. Идти на лыжах было сущим удовольствием, и Андрей поначалу прошел на самую дальнюю делянку, которую раньше всех следовало очистить от перестойных деревьев и ненужного подроста.

Делянка была ближе всех к дому Бориса – всего каких-нибудь километров пятьдесят. Когда Борис поднимет в воздух хлысты и повезет их на лесопункт, Андрей успеет перебраться на вторую делянку. Таким образом, за день он расчистит две самые дальние делянки. Весной и летом к ним не подберешься, а сейчас он сделает доброе дело.

Он повесил на сук свою личную рацию и поставил ее на прием. Потом обошел первый ствол и подрубил его топором. Пила, сладко подвывая, вгрызалась в древесину. Сразу запахло хвоей, скипидаром и еще чем-то удивительно пряным и вкусным. Таким, что голова чуть закружилась, а потом постепенно утвердилось состояние рабочего азарта.

Он валил деревья вершинками друг к другу, чтобы прихватить их одной трелевочной петлей, спущенной с дирижабля. Наготовив несколько пучков, Андрей присел отдохнуть на еще теплый на срезе свежий пень и закурил. Пахучий табачный дым повис в недвижимом воздухе, не смешиваясь с запахом свежего дерева, снега и горькой осины. Тело начинало приятно ныть, и вспотевшая спина медленно остывала. Удивительное состояние покоя после физического напряжения.

Нет, он все-таки тысячу раз прав, что послушался совета Норы и плюнул на институт, свои проблемы, спорт и отдых. Человек может отдыхать только в том случае, если он меняет образ жизни, мыслей и деятельности.

Андрей выбросил папиросу – сигарет он не любил. Дым от них лез в глаза, а дымок от папиросы на длинном мундштуке никогда не мешал. Послушал, как, громко прошипев, огонек погас в снегу, и услышал легкий шорох. С высокой, вошедшей в рост ели полились снежные ручейки. На вершине сидела белка и смотрела вниз, на человека, который разрушал ее хозяйство. Поймав его взгляд, белка сердито фыркнула, потом стала что-то бормотать, словно разъясняла Андрею всю глупость его поведения. Андрей смотрел на нее и старался понять, чем же он обидел белку, и вдруг понял: белки хранят свои запасы как раз на старых, перестойных деревьях. Вероятно, он свалил какую-то кладовую, и белка не может простить его безжалостности.

– Ну что ж… Ошибки нужно исправлять, – сказал Андрей и подмигнул белке.

Она возмущенно фыркнула и перемахнула на соседнюю осинку. Андрей пошел вдоль сваленных деревьев, пока не нашел дупло.

В нем было около килограмма отлично высушенных грибов. Андрей выгреб их и положил на один из свежих пней: он знал, что белка следит за ним. И она поймет, что человек не виноват. У него свои заботы. Но он не забывает и о своих младших братьях.

Ему стало весело тихой, грустной веселостью. А кто помнит о нем? Кому он теперь нужен? Норе? Она не простит… Не должна простить его любовь к Ашадеви. Во всяком случае, он на ее месте не простил бы.

Ашадеви? Если бы он ей потребовался, она могла бы связаться с ним по международному традевалу. Хотя… Хотя у них все еще имеют значение деньги, общественное положение и, должно быть, существует «блат». Но телеграмму-то она бы могла прислать? Даже не пленочную – с изображением и голосом, – а самую банальную, какие посылали еще в прошлом веке. Или письмо… Простое письмо…

Письмо даже лучше. Как ни хороши современные средства общения между людьми, письмо – старинное, добротное письмо с многоточиями, пропущенными знаками препинания и даже буквами – все-таки лучше всего. За ним человеческий труд раздумий, сборов, решимость сесть и написать. Письмо – это память. Долгая и верная память. Его пишут, когда человек в самом деле нужен и дорог.

А телеграмму можно дать в момент вспышки воспоминаний. Или сравнений с проходящим мгновением, чтобы потом, в следующее мгновение забыть. Не говоря уже о пленке. Записаться на пленке, чтобы переслать ее, – значит позаботиться о своей внешности, голосе, подобрать нужные моменту слова… В этом есть что-то от кокетства, от желания не столько обратиться к другу, сколько от желания показать себя. Нет, письма, обыкновенные письма все-таки лучше всего. Над ними можно подумать, их можно перечитать… да просто разложить перед собой и, как по следам, увидеть прошлое.