Артем Белоглазов - Ехал Грека Страница 2

Сна не было ни в одном глазу. Да и с чего бы? Крепкий сон – добрая плата; спи, Грека, квиты. На звезды хоть полюбуюсь, яркие они тут, не чета городским.

Ночуй здесь, сказал Грека. Мало ли. Что «мало ли» – не уточнил, но Егор понял и без уточнений. В городе опасно. Рехнуться можно! В пропитанном зноем мегаполисе, среди бетонных коробок, асфальта, потоков транспорта, фонарей на каждом углу и кучи народа – опасно, а здесь, в лесах и полях, где деревень и деревенек по пальцам пересчитать, где по проселку ездят от силы раз в час на «Москвиче»-развалюхе, где жэдэ-станция в семи километрах и электрички утренняя да вечерняя, здесь, выходит, есть шанс. Неправильно думаешь, рассмеялся Грека. Риск меньше оттого, что со мной.

Облокотившись на подоконник, Егор смотрел в темное низкое небо. С улицы пахло травой, сеном, стрекотали кузнечики; в кронах берез возле дома шумел ветер. Важный месяц плыл в окружении звезд, разливая окрест серебро лучей, перекрашивая черное в белое. Лунный свет пятнами ложился на землю, укрывал инеем. Казалось, он переиначивает суть вещей, размывая границу яви и сна. Правда, сон бродил где-то поодаль; вроде и зевота напала, и веки отяжелели, а толку чуть. Вчера почти не спал, а сейчас так вовсе… Егор зябко повел плечами: от реки за перелеском тянуло холодом. Накинуть одеяло? Или прилечь? Помаюсь, помаюсь, да задремлю. Не до рассвета же куковать.

Из соседней комнаты раздавался густой храп, где-то капала вода, орала кошка. Егор ворочался с боку на бок, одолеваемый то комарами, то ломотой в руке, то нервным зудом. Нет, не уснуть. Поднялся, высунулся из окна по пояс. Дома справа будто тонули в тумане, поверх печных труб курилась серая дымка; туман подымался к небу, обещая ненастье. В его огромном неводе, гребущем без разбору все и вся, очутился даже месяц. Чахлый, бледный месяц светился болотной гнилушкой, злая карикатура себя прежнего. Потускнело серебро лучей, погасли звезды. Исчезло неземное очарование лунной ночи.

Кузнечики и те притихли. Ни сеном, ни травой уже не пахло – сыростью пахло, гнилью. Стоячей водой. И такая вдруг тоска накатила, хоть с обрыва в реку… Из палисадника донесся то ли всхлип, то ли плач; кричала птица. Сердце захолонуло от дурного предчувствия, в горле пересохло; оцепенев, Егор стоял ни жив ни мертв. Птица умолкла, вместо цвирканья кузнечиков грянул лягушачий хор. Там, где клубился туман, подозрительно хлюпало. Ночь полнилась зыбкими тенями, шорохами, скрипом; в темноте мелькали синие огни.

Деревянными пальцами Егор притворил окно. Господи, ну и кретин! Поверил этому Греке. Безопасно? Хрен там! Спохватившись, дернул заржавленный шпингалет, словно это был засов на прочной дубовой двери, способной защитить от непрошеных гостей. Шпингалет никак не попадал в гнездо, и Егор, воюя с непослушной железякой, обо что-то порезался. Царапина тотчас набухла кровью; ладонь будто нарочно впечаталась в подоконник, оставив кровавую полосу, и тьма за окном отозвалась злобным приглушенным ворчанием.

Ругаясь сквозь зубы, Егор попятился к кровати, совершенно не представляя, как быть и что делать дальше. Он пятился и пятился, пока не уперся в холодную металлическую спинку. Ощупал, не понимая, что это. Понял. В мыслях царил кавардак. Оторвать дужку? За дубину сойдет. Пусть только попробуют… Стекло задребезжало. Сначала мелко, затем резче, сильнее. Месяц, скрытый туманом, налился ядовитой зеленью; он точно распух от влаги и напоминал лицо утопленника. Туман подступал ближе, заволакивая дорогу перед домом; подбирался к палисаднику. В нем чувствовалось смутное, неуловимое глазом движение. При взгляде на горящие в тумане огни брала оторопь. Егор неумело перекрестился.

Внезапно стекло брызнуло осколками, с улицы дохну́ло холодом. Было свежо, как под конец октября. Разметанный порывом ветра туман посветлел, раздался в стороны. Вдали сипло протрубил рог, глухо, на грани слышимости застучали копыта, и дикий ледяной ужас удавкой перехватил горло.

Небо затмили тени всадников. Не бряцало оружие, не звякали удила, не ржали кони. Молча и бесшумно скакали они, и из-под копыт вороных летели искры. Впереди конных бежали длинноногие, лишь отдаленно похожие на борзых зверюги.

Шум воды. Журчание. Запах рыбы. Стойкий, перебивающий другие запах. Затылок немеет. Ощущение – словно выскочил на мороз без шапки. Ни черта не видно, не видно даже поднесенных к лицу рук. Темень – глаз выколи. Рядом кто-то натужно сопит и хекает. Крепко разит потом. Неожиданный удар сбивает с ног. Скрежет. Откуда-то снизу и сбоку. Треск обломившегося дерева. Болтанка. Руки врезаются в скользкое, мокрое, живое. К губам липнет чешуя.

Треск? Болтанка? Чешуя?!

Чай давно остыл. Егор механически размешивал сахар в кружке, время от времени щелкая телевизионным пультом. Отвлечься не удавалось; едва притронувшись к чаю, он отнес кружку в мойку и, ополоснув, завалился на диван. Голова гудела от мыслей.

Бред ведь? – спросил он. Ну, конечно, бред! А сердце ныло, сердце сжималось в обморочном предчувствии. День? Два? Сколько?! Псих не шутил.

По ящику бодро, в стиле «наши поезда самые поездатые поезда в мире», рекламировали средство от запора. Чтобы окончательно вынести мозг, рекламу пустили по второму кругу. Матюгнувшись, Егор переключил программу.

– …и помчались окровавленные всадники прямо в болото, не разбирая дороги. В теле короля Стаха еще теплилась жизнь, и долго еще из темноты доносился его голос: «Мы не умрем. Мы придем к вам. И к детям твоим, и к внукам твоим. Я и моя охота».

Егора аж подбросило. Пульт грохнулся на пол, телевизор умолк. Комнату заполнила вязкая плотная тишина, было слышно, как тикает будильник на полке. Трясущимися руками Егор нашарил пульт, впился в экран, лихорадочно прощелкивая канал за каналом. Что это? Откуда?! Фильм? Какого дьявола последние фразы в точности совпадают…

Зря он не свернул во дворы, отмахнулся, дескать, чепуха. Хлебай, умник, полной ложкой! Встреча с психом – к несчастью, пора бы усвоить; не помог и манёвр с переходом улицы. Чокнутый заметил Егора издали. Просияв лицом, рванул с места – только держи.

– Невааадик!

Зажал в угол между машинами, облапил. Ни дать ни взять – дружок закадычный, сто лет не виделись. И еще бы сто лет не надо. Невысокий, плюгавый. Сильный. Пальцы-клещи, руки-крючья. Ошеломленный натиском Егор слабо отпихивал чокнутого, не пытаясь вырваться или драться всерьез.

– Должок за тобой, Невадик.

Псих смотрел в глаза. Улыбался. Привстав на цыпочки, зашептал, зашлепал мокрыми губами прямо в ухо:

– До двенадцатого колена. Безжалостно. И никуда ты не скроешься ни наяву, ни во сне. Мы придем. Мы отомстим. Как приходили раньше – к детям, к внукам…