Родриго Гарсия-и-Робертсон - На дальнем берегу на живца лучше берёт Страница 2

Ухватившись за ветку, Кафирр с трудом вылез из воды, и густой, горячий, влажный воздух тут же согнал с него морскую воду, взамен кожу сразу покрыли бисеринки пота. Кафирр предпочитал воду на несколько градусов прохладнее и не насыщенную статическим электричеством. Он готов был никогда не покидать прохладных объятий океана, если бы не населяли его жаловласы, пуфки, иглоспинки и полчища крупных хищников.

Перенасыщенный влагой воздух имел озоновый привкус. Несколько секунд, пока шел дождь, юноша сидел дрожа и мечтая никогда больше не спускаться под воду. Когда дрожь унялась, он поднялся и стал пробираться по узким мосткам к причалу, где была закреплена его страховка. Зеленые жаброгунчики, тощие гуманоиды с хиленькими плавниками, покрытые мелкой сухой чешуей, проскакивали, толкаясь, мимо него, будто он и не человек вовсе, а так — движущаяся помеха. Жаброгунчики не обращали внимания даже на огромный океан, плескавшийся вокруг их матов, где уж было им заметить юное человеческое существо!

Когда Кафирр еще только подрастал и учился нырять, он страстно хотел быть жаброгунчиком. Иметь такую же зеленую кожу и чешую, никогда не голодать, никогда не погружаться в воду. Нынче все эти ребяческие бредни не для Кафирра. Он родился ныряльщиком, ныряльщиком ему и умереть суждено.

Мать погружала его, новорожденного, в воду и просила море сделать ее сына сильным пловцом. Оба родителя Кафирра были ныряльщиками — обоих смерть нашла под водой. Юноша выучился не обращать на жаброгунчиков внимания, так же как и они на него.

Кафирр дошел до конца мостков и сошел на причал. Здесь всюду царил запах негодного для питья, перламутрово переливающегося океана. Граница соприкосновения воздуха и воды была абсолютно ровная, без ряби, отутюженная многокилометровой атмосферной толщей; парниковый эффект делал воздух горячим, а воду — теплой, как кровь. Путеводитель по Системам утверждал, что воздух этот пригоден для дыхания, только лучше было бы сказать: сносен при дыхании. Экскурсанты делали один-единственный вдох и тут же мчались обратно к доставившим их посадочным аппаратам за фильтрами. Где-то в вышине за розовыми облачными грядами скрывалось хилое красное солнце, которого юноша никогда не видел. Дневная Сторона постоянно обращена к этому невидимому источнику всего живого, так что половина планеты пребывает в красном сумраке, а другая половина — словно огромная, черная, жаркая духцвка. Кафирр ни разу в жизни не бывал на Темной Стороне — бед да напастей хватало и на Дневной.

Вокруг его обвисшей страховочной веревки собралась толпа. Внешнее ее кольцо образовали экскурсанты, которые (не очень того скрывая) ожидали развязки трагедии. Обыкновенная тургруппа: все как один нацепили носовые фильтры, все вырядились в умопомрачительные костюмы. Тут — крылья-паутинки из газовой материи и блестящие гладкие, будто лысина, серебряные головные уборы, а кое-кто сверкал голой кожей, окрашенной желтым хромом, и только круглые заплаты из пурпурной ткани прикрывали интимные места. Кафирр ханжой не был — сам нырял в одной набедренной повязке, — но обилие металла в ярких нарядах его раздражало. На некоторые из этих позвякивающих инопланетных одеяний металла ушло больше, чем он смог бы купить на заработок от сотен часов подводной работы. Кафирр постарался побороть досаду. Раздражение ныряльщика до добра не доводит. Впрочем, если бы повидал юноша во Вселенной побольше, то понял бы: ненавидеть руку дающего — явление обычное и повсеместное.

Проскользнув сквозь кольцо тургруппы, Кафирр увидел сидевших на коленях ныряльщиков, которые принюхивались, не пахнет ли вода кровью, и следили за подражалами. Они радостно вскочили при виде его и, приветствуя, изо всех сил колотили по спине юноши. Кафирр выбрал страховку и вытряхнул на причал свой мешок. Посыпались морские самоцветы. Чистый, налитой багрянцем кармазин Кафирр отложил для ныряльщика, что стоял у него на страховке.

Экскурсанты (раз уж пловец спасся, то почему бы не получить от этого полное удовольствие?) еще теснее сгрудились, рассматривая самоцветы. В кольце человечьих и гуманоидных лиц дышать стало еще тяжелее: кислород попусту расходовался на глупые восклицания. Огромная толща атмосферы и всепланетный океан поддерживали постоянный баланс между углекислым газом и кислородом, но однако нужды человека в этом балансе не учитывались. Только благодаря огромному давлению кислород проникал в кровь, что делало воздух пригодным для дыхания. Ныряльщики покупали по глотку чистого кислорода у торговцев перед каждым погружением. Сильно сжатый газ обжигал глотку, и голова от него шла кругом, зато для долгих и глубоких погружений лучшей заправки не было.

На этот раз сиявшие на причале самоцветы были первостатейными. Лишь очень немногие тускло белели или желтели, все остальные — яркие кармазины, бериллы, индиго. Кафирру давали хорошие цены. Инопланетники всегда лучше всего платили прямо на причалах. Морские самоцветы — это металлические конкреции, производимые обширными колониями микроорганизмов, устроившимися на корнях матов. Сами по себе самоцветы ничего особенного не представляли, в иномире ничего не стоило изготовить точно такие же. Но туристы, по правде говоря, раскошеливались за риск. Торгуясь, Кафирр описывал ядовитых обитателей грота, подражалу, глубинного дьявола. За ледянящие душу истории, поведанные нагим юнцом с гибким, как хлыст, телом ныряльщика, платили втрое больше. Бесчувственные туристы, и без того холодные душой, вполне могли купить себе самоцветы гораздо дешевле в лавках на побережье, но жаждавшие подлинных сокровищ приходили на причалы — окунуть руку в зловещую воду, поторговаться с ныряльщиком, только что рисковавшим жизнью, чтобы поднять самоцветы на поверхность.

Продажа каждой редкостной находки сопровождалась захватывающей историей, восхитительным случаем, прелестным анекдотом, а инопланетники не затем пересекали время и пространство, чтобы прихватить тут металлических камушков, какие могли бы купить и дома.

Во всем этом Кафирр видел суровую справедливость. Не грози воды его планеты такой смертельной опасностью, инопланетники сами бы набирали себе морских самоцветов — на память. Тогда все ныряльщики, наверное, поумирали бы с голоду.

Последний самоцвет был продан, и экскурсанты потянулись прочь от причала. Ныряльщики тоже разбрелись: кто ушел покупать кислород, кто прилег возле своих страховок, готовя тело к очередному погружению. Иные, рассевшись по двое-трое, сплетничали или играли в азартные игры, ставя на кон кусочки металла и непроданные самоцветы. Те, кто боялся нырять, тосковали в одиночку или попрошайничали. Одна ныряльщица бренчала струнами грубо сработанной дульчетары, кто-то присоединился к ней, выводя на свирели мелодию, привезенную с древней Земли. С трудом влезая в мокрую набедренную повязку, Кафирр напевал то, что считал словами песни, хотя едва ли понимал их смысл: