Сергей Снегов - Эксперимент профессора Брантинга Страница 2

Брантингу надо было отступиться, когда он встретил дружное сопротивление специалистов. Он проявил непонятное упорство. Он потребовал всенародного обсуждения. Формально он имел право выносить любое свое предложение на суд человечества, но всех поразила запальчивость, с какой он использовал свои конституционные права. Как и следовало ожидать, обсуждение завершилось полным провалом Брантинга. Из шести миллиардов людей на Земле и на планетах лишь около ста человек поддержали Брантинга. Большой совет объявил запрет на ввоз спор калиописа на Землю. С той поры о Брантинге, обиженно замкнувшемся на своей марсианской станции, никто на Земле не слыхал. Во время порожденной им шумихи часто назывались имена его помощников, среди них, вероятно, и Джона Цвиркуна…

Все это мигом пронеслось в голове Генриха, когда Цвиркун назвал своего научного руководителя. Но это не объяснило, почему гость явился именно к братьям, и Генрих сказал об этом.

– Сейчас все станет ясно, до изумления ясно! – заторопился Цвиркун, еще быстрей сдергивая с лица гримасу за гримасой. – Не беспокойтесь, я ничего, абсолютно ничего… – Он вдруг окаменел, выпучил глаза, прикрыл рот и, медленно раскрывая его, снова выдавил из себя, как бы через силу: – Брантинг на Земле! Он взял отпуск.

Генрих, однако, не усмотрел криминала в поездке ученого на Землю. Каждый работник имеет право проводить свой отпуск, где ему хочется. Уважаемый Джон Цвиркун тоже, очевидно, прилетел с Марса, однако это еще не повод, чтобы Генрих рвал на себе волосы.

– Я не требую, чтобы рвали на себе волосы, отнюдь нет! – поспешно объявил гость. – Подобные экстремальные требования, тем более совершенно бесцельные… Но вдумайтесь в ужас ситуации, вдумайтесь в ужас… Мне страшно об этом говорить, но я не могу умолчать. Гений человечества профессор Сильвестр Брантинг сошел с ума!

Генрих сделал нетерпеливый жест рукой:

– Болезнь профессора меня не касается. Я его лично не знаю и не стремлюсь завязать знакомство.

– Безумие Брантинга не может вас не касаться, друг Генрих! И вы, конечно, захотите увидеть его, когда узнаете…

– Что узнаю? Что? – чуть не закричал Генрих.

– Что Брантинг привез на Землю споры калиописа, целую коробочку спор, достаточную, впрочем… Вы и без моего пояснения понимаете всю грозную, так сказать, достаточность одной маленькой коробочки спор калиописа.

– Но ведь ввоз этих спор на Землю запрещен специальным указом Большого совета, – с удивлением сказал Генрих. – Неужели Брантинг решился на преступление?

– Он помешался! Ему представляется, что он совершает подвиг, вот что ему представляется, только такое злополучное представление способно…

– Вам надо немедленно заявить в Управление государственных машин, Джон. Там установят, где находится Брантинг, и выдадут ордер на его задержание.

Все выражения, пробегавшие по непрерывно кривящемуся лицу Джона Цвиркуна, забивала теперь мина скорби.

– Там ничего не могут установить, ничего, ничего, друг Генрих. Я уже обращался туда. Вся милиция Земли поднята по тревоге, все города, все парки, все пустыни контролируются, все места, куда Брантинг может высеять споры, буквально все!..

– Надо задержать его самого и отобрать споры.

– Его нельзя задержать. Он скрылся. Он исчез. Таинственно пропал на Земле, вот что он сделал!

– Чепуха! – нетерпеливо сказал Генрих. – Вы плохо представляете себе возможности земной техники. Мозговые излучения Брантинга со дня его рождения закодированы в машинах. По этому энцефалопаспорту найти его проще простого, если только он жив. Кстати, у помешанных нарушается гармония мыслительной деятельности, но индивидуальный мозговой код сохраняется.

– Ах, энцефалопаспорт! Брантинг его изменил.

– Это невозможно!

– Для Сильвестра Брантинга нет ничего невозможного. Он гениален, только я один знаю, до каких поистине непредставимых пределов простирается его гениальность.

– Ваше утверждение надо доказать. Я говорю не о гениальности, хотя и это не бесспорно. С того момента, когда Брантинг сошел с космолета в земном космопорту, его мозговые излучения введены в приемные устройства охранных машин…

– И через час выпали из машин! Его мозговая деятельность внезапно прекратилась… нет, не прекратилась, а переключилась или, возможно, заэкранирована. У профессора так много приемов самопереконструирования!

– Может быть, он просто погиб?

– Тогда бы нашли его труп, а трупа нет, ибо он живой, а не мертвый, но уже не Брантинг, а какой-то другой человек: он ведь разработал метод такого изменения черт лица, что человек становится неузнаваемым – даже голос, даже рост, даже цвет глаз и волос. Это-то совсем просто: принять таблетки – и блондин, не сразу, но скоро, довольно скоро, превращается в брюнета, а черноглазый выцветает до голубоглазости…

Генрих подумал, что если бы сфотографировать разные гримасы Цвиркуна, то очень трудно было бы допустить, что люди со столь непохожими лицами – один человек. Трескотня непрошеного гостя все больше раздражала Генриха, он уже едва удерживался от того, чтобы не выставить его за дверь. И хотя Генрих понимал, что принесенные Цвиркуном известия важны, он знал также и то, что на Земле имеется множество людей, которых эти известия касаются гораздо больше, чем его. Он сказал нетерпеливо:

– Кончим на этом, Джон. Если Брантинг неуловим, нам придется примириться с тем, что на Земле скоро зашумят калиописовые леса. Думаю, правительство найдет методы борьбы с этим бедствием. Очень рад был с вами познакомиться.

Цвиркун огорчился так сильно, что на несколько секунд стал безгласен и молча, с пронзительным укором взирал на Генриха. Генрих потом признавался, что кратковременное молчание было еще тягостней, чем прежняя словомётная скороговорка.

– Вы не сделаете этого! О, вы этого не сделаете, нет! – воскликнул Цвиркун, обретя способность говорить. – Я ведь сказал, я ничего не буду… Все тайны, самые секретные секреты, ибо только вы с братом можете… Вот смотрите, теперь вы все поймете!

Он торопливо вытащил из кармана и положил перед Генрихом большую золотистую пластинку. Он умолял взять пластинку в руки, осмотреть ее и оценить, ибо она даст ключ к поиску исчезнувшего профессора. Генрих взвесил пластинку на ладони, пощупал, осмотрел с двух сторон, даже понюхал.

Она была продолговатая, шесть на четыре сантиметра, пяти миллиметров толщиной и такая тяжелая, что прогибала руку. Ни один из земных материалов не обладал подобной тяжестью. И она была очень холодна. Генрих заметил, что Цвиркун вытаскивал ее из нагрудного кармана – металл не мог не принять теплоту тела, но от пластинки несло морозом, она дышала своим, внутренним, особым холодом.