Борис Стругацкий - Затерянный в толпе Страница 2

Атта пыхтя рылся в записной книжке.

— Вот… Извольте глянуть… — Он протягивал четвертушку бумаги, перегибаясь через стол грузным телом.

Гость осторожно взял, изумленно поднял брови, рассматривая, улыбка медленно сползала с его тонких губ.

— Дьявол!.. — выдохнул он.

На желтоватом клочке твердые четкие штрихи сливались в чудесную странную картину: пылающий огонь, несколько человеческих фигур у костра, бесформенная глухая чаща вокруг и темное, неуловимо прозрачное ночное небо с четырьмя узкими светлыми серпами, висящими над вершинами леса… Странное, неземное очарование струил этот диковинный пейзаж. Гость закрыл глаза и почувствовал вдруг, как пронесся мимо теплый ветер, полный аромата незнакомых цветов, влажный, тяжелый. И услыхал шорох затаившегося леса, и крик ночной птицы, и дыхание тех, что сидели у огня… Он сам стоял перед огнем, опираясь на тонкое копье и слушая ночь, глядел на блестящие серпики над серебристыми вершинами неподвижных деревьев…

— Это его последний рисунок. Чудесно, не правда ли?

Гость вздрогнул. Это было как сон. Виновато улыбаясь, протянул чудный рисунок доктору. Тот бережно спрятал его между страниц. Усмехнулся, встретившись взглядом с гостем.

— Я предупреждаю все ваши вопросы. Нет, Дьед никогда не был художником. Он не любил рисовать даже мальчиком, в школе. Нет, он никогда не был романтиком, для этого он был слишком хорошо воспитан. Это был прозаик до мозга костей. Он не любил читать и, держу пари, никогда не видел лесного костра. Откуда он взял талант и столь странные сюжеты своих рисунков — не знаю. Да-да, у него было сделано множество рисунков и даже одна небольшая картинка масляными красками. Набор красок привел меня в ужас — я никогда не видел голубых людей и ядовито-зеленых облаков. Но рисунок был великолепен. Вы слышали сейчас дыхание ночного леса? Картина пела! Клянусь богом, я слышал журчание воды и треск цикад. Моментами мне казалось, что я слышу даже шелест шагов голубых людей, идущих через высокую траву… На многих рисунках он изображал ту самую птицу, о которой я уже говорил вам.

— Но где все это? — вырвалось у гостя.

— Ага, — удовлетворенно заметил доктор, — и вас заело… Давненько я не видел, чтобы вы волновались! Еще бы! Мне лично эта четырехлунная ночь во сне снилась… Где все это? Да погибло! Погибло вместе с Арчи, славным маленьким Арчи… Он взял эти рисунки, чтобы показать их Ста, они были большие друзья — Арчи и Ста, и пошел в Институт. Не знаю, успел он показать их или нет, но он ушел в девять утра, а в двенадцать Восточный корпус уже был перекошен и охвачен пламенем… Мы даже не нашли его тела, ни Арчи, ни Ста, ни лаборантов — они сгорели…

Атта замолчал, уткнувшись в стакан, — бокал он уже давно отставил в сторону. Они долго молчали, потом гость сказал:

— Простите, Атта, но я хотел бы услыхать конец истории.

— Конец?.. Это и был конец. Через три дня после взрыва прибыл корабль и забрал Дьеда. Мы очень трогательно простились. Он произнес речь — клянусь богом, она была вполне членораздельна, хотя я и не понял ни слова. Он подарил мне свою последнюю работу, — Атта положил руку на записную книжку, — а я сделал все, что мог, чтобы спасти его от сумасшедшего дома. Что с ним было дальше — не знаю. Родственники — они очень любили и жалели его, по слухам, — вместе с ним уехали куда-то на материк. Куда — не знаю.

— Но что же это — гениальный бред? Шутка природы? Что это за человек, Атта?

— Я не знаю, — задумчиво сказал Атта, — и никто, пожалуй, не знает. Арчи, бедняга, накануне смерти развивал передо мною свою очеред— ную теорию, но мне хотелось спать, я мало что понял и еще меньше запомнил… Он называл эту болезнь «находкой памяти». Память, говорил он, это клетки мозга и процессы в них. Если переставить клетки или изменить процессы, человек может потерять одну память и «найти» другую. Дали, например, парню дубиной по голове, клетки переставились так, как они расположены в голове, скажем, американца, родившегося там-то и тогда-то, в такой-то семье и испытавшего в жизни такие-то потрясения. Даже лучше, например, пусть это будет не американец, а… ну, скажем, папуас. Мы скажем: человек потерял рассудок и память от сотрясения мозга. А бедняга будет лупить нам на океанийском наречии в тщетной надежде, что «белые люди объяснят ему, как он попал сюда с острова Фиджи и что с ним вообще происходит». Что-то в этом роде говорил Арчи, по крайней мере, я так понял. Приобретение памяти — да, именно так. Что?

— То есть, позвольте… Может оказаться таким образом, что… э-э-э, как бы это выразиться… что пострадавший, как вы говорите, «обретет» память вообще не существовавшего человека или, скажем, человека будущего? Я вас верно понял?

Атта утвердительно замычал, энергично кивая головой, — он раскуривал сигару. Гость пожал плечами:

— Н-ну, знаете…

Они снова надолго замолчали, глядя, как стелется голубой дым.

— А где сейчас может быть этот старик?

— Господи, да где угодно… Привык к людям, к новому для него миру, бродит где-нибудь, стараясь понять, как и куда же он попал — следуя последней теории Артура Авеесве. — Доктор Атта встал и вытащил из буфета новую бутылку. Разливая оранжевый пахучий напиток, сказал: — Я думаю, мы выпьем коньяку… На прощанье.

…Да, он бродит, затерянный в толпе, одинокий и жалкий. Он привык к вечному шуму большого города, к странным людям и к вою сирен. Он научился даже ездить в метро. Но город подавляет его, гнетет. Только по вечерам, когда над улицами загораются желтые в тумане лучи фонарей, он будто немного оживает. Подходит к людям на остановках автобусов и, глядя поверх голов, громко говорит со всеми сразу на странном птичьем языке. Люди испуганно сторонятся или смеются, указывая на него пальцами, и никто, ни один человек, не знает, что видят сейчас эти тусклые старческие глаза — блики огня на темных лицах сидящих, спящие заросли и четыре блестящих серпа над неподвижными вершинами, озаренными их серебристым светом…