Кирилл Берендеев - Возвращение оборотня Страница 2

Но по прошествии часа, когда уже гости отодвинулись от стола и опустошили тарелки и побросали кто куда салфетки, и завели разговоры о погоде, а за окном сгустились сумерки, предвещая скорое наступление ночи — только тогда поэт преодолел робость стаканом красного и вставил свое слово в неспешный тон беседы, прочтя стихотворение, посвященное Ивану Сергеевичу и повествующее о печальной судьбе ведьмы, покинутой в горах своим возлюбленным. По окончании его послышались нетвердые аплодисменты, исходившие, большей частью, от Ивана Сергеевича, человека, к слову сказать, для писателя-мистика удивительно мало пьющего. Хозяину стихотворение очень понравилось, и он попросил позволения записать его, чтобы затем поместить, в качестве эпиграфа, в свой новый роман, корректуру которого ему выслали на той неделе для окончательной сверки.

После такого оборота беседа не могла не коснуться творчества самого Ивана Сергеевича и давно обговоренного прочтения его свежего рассказа, ради которого, конечно же, все и собрались. Романову дважды, нет, трижды сказали «просим» и он, довольный этим, поднялся и, подойдя к рабочему столу, некоторое время рылся в нем — больше для вида, — а затем снял с кипы бумаг, в беспорядке набросанных на крышке стола, свежую распечатку. Снова усевшись, он некоторое время, как и положено истинному декламатору, выдерживал паузу. Тишина и так стояла мертвенная, все с нетерпением ожидали начала чтения, памятуя о бесподобном даре Ивана Сергеевича оживлять словом свои творения, и только на кухне что-то скреблось и шебуршилось, но и это что-то вскоре стихло. И лишь по прошествии долгой минуты, когда гости уже прониклись предвкушением чего-то захватывающего, что ждет их впереди, хозяин начал читать.

— «Возвращение оборотня», — прочел Иван Сергеевич заглавие рассказа и снова замолчал, но ненадолго, лишь для того, чтобы подстроить атмосферу еще чуть для лучшего восприятия. И продолжил:

— «Тишина стояла удивительная, такая, наверное, только и возможна в те ясные безлунные ночи, когда на море стоит полный штиль, и легкий бриз, волновавший воды после захода солнца, уже утих и не остудит разгоряченное лицо одинокого путника, бредущего по сырому песку вдоль узкой полоски пляжа, зажатой между отвесными скалами и бескрайним океаном, чьи воды, на горизонте сливаясь с небосводом, будто продолжают его бескрайнее дали, отражая свет ярких звезд, слагающихся в знакомые созвездия и над головой и у самых ног».

Иван Сергеевич читал негромко, но речь его была четкой и ясной, слова, слетавшие с губ, беспрепятственно проникали в сознание гостей, что с затаенным дыханием слушали хозяина дома. Едва Романов описал ночь и путника, бредущего по узкой полоске песка у скал, как у слушателей возникло ощущение, будто описываемое писателем место существует на самом деле, более того, оно им хорошо знакомо, — столь отчетлива оказалась картина, вкладываемая рассказчиком в сознание каждого. Вот они, скалистые берега, вот беззвучное море, отразившее в своей бездне бездну небесных сфер, а вот и путник, медленно бредущий по мокрому песку, оставляющий за собой цепочку заполненных водою следов, едва переставляющий ноги и поминутно оглядывающийся с всевозрастающей тревогой на изможденном лице.

Оживив путника, Иван Сергеевич перенесся к его преследователю, и слушатели узрели и его, — поначалу лишь как неясное видение, затем как темный силуэт, постепенно обретший и другие черты, приближавшийся в свете ярких звезд, неумолимо сокращающий расстояние меж ним и путником с каждым пройденным шагом.

Поэт-лирик всхлипнул и тут же смолк. У всех остальных просто перехватило дыхание.

— «Он остановился, и шуршание песка, следовавшее за ним неотступно, немедленно смолкло. Оглянуться он уже был не в силах, а потому просто стоял, тревожно вслушиваясь в ничем не нарушаемую тишину, и тщетно пытаясь расслышать знакомый шорох, преследовавший его, казалось, уже целую вечность. А затем сделал неуверенный шаг вперед. И тогда только услышал этот, отразившийся слабым эхом от скал знакомый до боли звук, чуть запоздалый шажок, теперь совсем уже близко. Он снова замер и стал поворачивать голову назад, не в силах выдержать искушения увидеть преследователя столь близко от себя».

Поэт попытался сглотнуть, но в горле пересохло, и он дрожащими руками плеснул себе в рюмку, а больше на скатерть, коньяку. И залпом выпил. Иван Сергеевич продолжал повествовать, и тревожная дрожь ожидания пробегала по спинам слушателей, то разом у всех, то по очереди, переходя от одного к другому и возвращаясь обратно в том же порядке.

Вот уже и пляж оборвался, и скалы ушли в воду, отрезая измученному путнику путь к зыбкому спасению. Ничего не оставалось ему, как только, собрав остаток сил, начать карабкаться вверх, на отвесные утесы, надеясь, что преследователь его не отважится на столь безумный поступок.

— «И когда до края уступа, высившегося пред его затуманенным усталостью взором, оставалось не более метра, одно движение вверх, единственный рывок обессиленных мускулов, дрожавших словно туго натянутая нить от безумной боли тяжкого подъема, до уха его долетел чей-то голос, отчетливо произнесший следующие слова: «Дай мне руку». Путник молчал, ошеломленно вглядываясь сквозь пелену усталости, окутавшую взор, в темноту ночи, но никого не видел на уступе: звезды уж исчезли с небесных сфер, и поднявшийся ветерок означал скорое наступление утра. «Дай мне руку», — повторил тот же голос повелительно. И путник, не в силах противиться настойчивому голосу, вытянул, что было сил, вперед правую руку. И запястье его сжали пальцы, и он крепко сжал незнакомое запястье. Сжал и вскрикнул в ужасе….».

Вскрик явлен был наяву — это не выдержал поэт-лирик. Остальные быстро допили коньяк, остававшийся еще в бутылке.

— «То не человечья рука держала его, — невозмутимо продолжал Иван Сергеевич, — но шерстистая лапа зверя, оборотня, острыми когтями вцепилась ему в запястье. И с невыразимой силой тянула его наверх. Волна страха разом охватила путника, тщетно забился он, пытаясь преодолеть ту силу, выдернуть плененные пальцы, освободиться от стального зажима. А рука оборотня, будто и не чувствуя его порывов, все так же уверенно тянула его вверх.

И внезапно когтистые пальцы разжались. И путника отбросило от уступа, до края которого ему оставалось всего ничего, — не более полуметра отделяло его от благословенной земли, напоенной терпкими ароматами трав, иссушенных южным солнцем. И с изумлением, застывшим на лице, с замершим в груди криком, так и не сумевшим найти себе дорогу на волю, обрушился путник вниз — на мелкий песок пляжа, пропитанный океанскими водами — сейчас, в последнюю минуту жизни показавшийся ему тверже булыжной мостовой. И неродившийся крик угас. И тело, дернувшись, застыло в странной позе человека, пытавшегося охватить весь мир распростертыми руками со сведенной судорогой в кулак пальцами, в каждом из которых и находилась частица этого мира — мелкий морской песок.