Н Ляшко - Пятая камера Страница 2

В долг не играю. Не занимаю... Ты? Садись...

Возле него ворох вещей. Он обводит взглядом камеру и кричит:

- Кто еще? Налетай! Не хотите? Дело ваше, счастье наше.

Он щедро платит хозяину карт проценты с выигрыша, тут же выигрывает эти проценты, меняет казенное холщевое белье на только что выигранное вольное, надевает сатиновую рубаху, диагоналевые брюки, прячет деньги, в изголовье складывает вещи, закуривает и ложится на нары. Все глядят на него и шепчутся:

- Вот везло-то.

III

Арестанты гуськом ходят по выбитому ногами каменному кругу на тюремном дворе. Из-за стены им виден телеграфный столб и макушка побуревшего холма.

- Кругом арш! - командует надзиратель.

Арестанты оборачиваются и идут по кругу в другую сторону.

- О-о, гляди, гляди!

На холме появляется баба в розовой юбке и в голубом платке. Она из-под руки вглядывается в арестантов, срывает с головы платок и по-деревенски плачет.

- Эге, птица голосистая!..

- Чья это?

- Моя, - угрюмо говорит Обрубок.

- Покажи ей кулак: чего она распелась тут?

Обрубок машет жене рукой и свирепо шипит:

- Иди, иди отсюда!

Баба плачет громче и то скрывается за стеной, то выплывает из-за нее. Ветер треплет ее платок и доносит слова:

- Де-эточки-и малы-е-еэ...

- Э-э, чорт!

Кузьке тошно: однажды сестра вот так же причитала над ним. Он вспоминает родную хату, огород, грозит жене Обрубка кулаком и кричит:

- Замолчи, холерра!!

- Цыц, а то в карцер!

- А чего она ревет?

В дверях появляются начальник тюрьмы и старший надзиратель.

- Кто кричал? Ага, в карцер!

- За что?

- За то, что кричал.

- А ей можно? - указывает Кузька на бабу. - Воет, хоть картину с нее пиши.

- Ты разговаривать? В карцер!

Надзиратели волокут Кузьку в тюрьму, и вскоре из окна полуподвала вырывается гул шагов, брань, треск захлопываемой двери и крик:

- Остынь!

- Ладно, остыну! - из карцера кричит Кузька и ухарски запевает:

Двор широкий, нету кочек,

Зато много одиночек!...

Январь-февраль-март-апрель,

Январь-февраль-март-апрель...

Надзиратель выносит лесенку, взбирается по ней к окну карцера и запирает его на толстую железную заслонку:

- Пой, хоть лопни!

Нету счастья, много горя,

Конвой ходит в коридоре...

- Эх, отведет Кузька душу! - с завистью говорит Лотошник. - В камере не распоешься, а в карцере можно.

На соборе часы били,

Нас в окружный выводили...

А баба все причитает и взмахивает руками. Платок ее то касается земли, то взлетает. Обрубок глядит в землю.

Присудили не надолго

Разольется пять раз Волга...

Лотошник хочет подхватить припев, но грек дергает его за рубаху и молит:

- Ны пой, Васа: карцур заберут, а меня таска, со таска. Как одын камара останусь?

- Попеть хочется, - оправдывается- Лотошник.

- Таска меня...

- Ну, не буду, не буду. Экий ты...

- Кончай прогулку!

Обрубок косится на плачущую жену. Арестанты гуськом скрываются за дверью и уносят в камеру хриплый плач и веселый припев Кузьки:

Январь-февраль-март-апрель,

Январь-февраль-март-апрель...

IV

Молнии золотом оплескивают тюрьму. В камере нечем дышать, а грек лежит под суконным, бушлатом, стучит зубами и бормочет:

- Бура, гароза, гароза йдот.

С воли доносится скрип тяжело нагруженной телеги.

- Хлеб с поля везут, -мечтательно бормочет Кривой.

- Молчи ты о своем поле!

- В такую пору на лошадей ходить хорошо, -говорит конокрад Усов. -Сядешь при лужке, в лесочек, рявкнет гроза, снимаешь с лошади путы, садишься на нее, на голубушку, и гонишь. Не догонят.

- То-то тебе ногу выкрутили. В грозу все воровал?

В окна врывается ветер, кружится по коридору и гудит в отдушниках. В нижнем этаже с дребезгом захлопывается окно. Вспыхивает молпия, грохочет гром, по крыше барабанят относимые ветром капли дождя. Арестанты забываются," а грек ловит ртом воздух, ерзает головой по подушке, вскидывает к сверкающим молниям руки и в отчаянии хрипит окну, грозе и богу:

- Бей, убивай, не надо болшь... Ну, бей! А-а-а... Бей, проклятий! Не хочу...

Клочков сползает с нар и спешит к греку:

- Ты что это? Слышь, молчи. Не надо так. Кого клянешь? Кончина, поди, подходит к тебе, а ты чего? Ты призывай бога, молись. Как не умеешь? Я научу, слушай...

Грек вскакивает на колени:

- Шито, малитва? слихал, слихал...

Клочков следит за его сухими руками, за вздрагивающим при раскатах грома лицом и шепчет:

- Христос разбойника простил, помнишь?

- Оторвись! - взвизгивает грек и зовет: - Куза, Васа, Васа!

- Да Христос с тобой, -успокаивает его Клочков и будит Лотошника: - Василь, Василь, греку худо, слышь!..

Лотошник глядит на окна и идет к греку:

- Чего ты?

- Васа, ты товарыш, Куза товарыш, как братья мои...

Помирать я...

- Зачем помирать? Вот выдумал.

- А Куза, позови Кузу, -тревожится грек.

- Кузя в карцере песни поет.

- Та, та! - кивает грек и указывает на Клочкова. - Эта пришел и сё самотрит, самотрит.

- Уйди, святой, -говорит Лотошник Клочкову и утешает грека: -Умирать успеешь еще. Отбудешь арестантские роты, я отбуду каторгу, ахнем с тобою дельце и подадимся в Персию инжир есть, поправляться. В твою Грецию махнем. Выпей воды.

- Та-та-та... сё, сё Хроций, Хреций...

Грек роняет чайник, комкает рубаху и царапает сведенными пальцами грудь. Лотошник видит на его гуоах красную пену, ютдается к двери и стучит в нее:

- Фельдшера! Фельдшера!"

Камера оживает, в коридор врывается гул шагов, щелкает замок, и на пороге появляется старший:

- Кому тут фельдшера?

- Человек помирает, -отвечает Лотошник. -Не ищи приключения.

Старший трогает грека за ногу:

- Попандуполо, слышь? Попандуполо...

Веки грека обнажают белки, смыкаются и дрожат, как на огне.

V

Кривой решил подслушать молитву Кузьки и борется с дремотой. Вместе с ним крепятся парни, поранившие в драке стражника, два крестьянина, которым на базаре в сдаче кто-то всучил по фальшивому полтиннику. Кузька видит это и ярится. Дурачье! Двенадцать лет тому назад его самого одурачили этой молитвой. Сколько вытерпел он с тех пор! Его били в сыскных, на базарах и ярмарках, в волостных правлениях, в участках. Били все, у кого была сипа, били кулаками, камнями, ножнами шашек, ключами, нагайками. Били словами, намеками на правду, справедливость и закон. Десятки раз допрашивали его, четыре раза судили. И ни один судья не узнал в нем Кузьку Хмару, бывшего батрака, который крал и чувствовал, что погибает, шел на кражу и мечтал о том, что вот он украдет, купит за Кубанью земли, женится, будет сеять хлеб, драть в горах диких пчел, ходить за форелью. Ведь в миллион раз лучше пахать, сеять, чем воровать, быть в руках полицейских, сыщиков, приставов, урядников, скупщиков краденого, надзирателей и начальников тюрем. Это петля, могила. И не убежать от них Кузьке: оплела паутина неудач, суды, надзоры. Нет, не жить ему за Кубанью, не есть своего хлеба!