Павел Парфин - Посвящение в Мастера Страница 2

Сегодня была среда 8 марта. Нинка вернулась с рынка, из пакета, набитого всякой снедью, украшенный султаном зеленого лука, торчал свернутый в трубку Данкор. Даже газета сделала нам, жинкам, приятное - вышла на день раньше. А ты!.. - упрекнула жена Ходасевича, родившего ей к празднику лишь скуповатый, как мужские слезы, букетик подснежников.- Хоть бы картошки нажарил! Когда жена таким вот образом припирала Ходасевича к стенке, требуя исполнения хозобязанностей, Вадька голосом, как ему представлялось, театрального Чацкого (как-то Ходасевич смотрел телепостановку полузабытого со школьных времен грибоедовского Горя...) восклицал: А музы кто?! В глубине души и на кончиках пальцев Ходасевич считал себя на все руки мастером. Жена была другого мнения: В беса ты мастер! Истина находилась посредине. Ходасевич не часто, но забашлял, как он сам выражался. Однако делал это таким необыкновенным, прямо сказать, эпатажным способом, что клиент, раз обратившись к Ходасевичу, в другой раз с опаской обходил его стороной.

А клиенты попадались как на подбор. Один - молодой, поднявшийся на темных кредитах бизнесмен, такой грузный, что, казалось, он держит деньги не в банке, а собственном брюхе. Ходасевич установил в доме бизнесмена, его туалетной комнате, в которой мог бы развернуться, наверное, микроавтобус, плод своего творенья - исключительно ручной работы керамический унитаз. Лепнина в виде губастых розочек и отдающихся губ украшала чудо-унитаз по всей его поверхности. Но гвоздем унитаза стал его свисток. Ходасевич и себе-то не мог объяснить, на хрена он инплантировал настоящий судейский свисток в роскошное тело толчка. Новосумский толстяк страдал вперемежку запором и расстройством желудка и отводил душу по ночам. В полночь он оглашал дом под модной металлочерепицей пронзительным, надрывным свистом, приводившим в трепет даже ночной милицейский патруль, если он в этот момент вдруг оказывался под окнами толстяка. Менты, которым было велено охранять покой молодого буржуя, прислушивались к дикому свисту и, косясь на окна, машинально отдавали честь.

Жена второго нового сумчанина... Точнее, старого номенклатурщика, сумевшего легко воскреснуть в коридорах новой городской власти и теперь живущего припеваючи на доходы от взяток и других добровольных приношений, регулярно поступающих от незадачливых местных бизнесменов, вечно открывающих, закрывающих и перерегистрирующих свои фирмы. Так вот, жена (естественно, далеко не первая по счету) старого, но еще вполне крепкого, способного подмять под себя не только фригидную супругу, но и четырнадцатилетнюю уличную дрянь, чиновника тайком от мужа попивала ночной коньяк. Как это не удивительно, но от пристрастия к хмельному деликатесу ее отучили ужасные Вадькины фишки. Старый козел заказал Ходасевичу облицевать плиткой его по-мещански навороченную кухню, и, когда Вадька понял, что ему здесь хрен заплатят, он обложил один край стены... ритуальными масками, вылепленными им в часы давнего вдохновения. Пару раз встретившись взглядом с налившимися кровью глазницами глиняных монстров и решив, что у нее началась белая горячка, чиновничья жена невзлюбила коньяк и перестала совершать ночные вылазки на кухню. Правда, маски после этого случая какое-то время продолжали излучать яростный кровавый свет. Пока не погасла за окном неоновая реклама Индезит , мерцавшая ядовитым алым огнем.

Последние две недели у Ходасевича наблюдался творческий застой: глина не внимала его сонному сердцу, говорившему с ней заплетающимся языком пальцев.

Месяц тому назад Ходасевич получил и быстренько слепил несложный заказ сервиз для немецкой овчарки и двух персидских котов. Заказ этот случайно обрушился на Вадьку от богатого и нетребовательного клиента. Заработав шальную тысячу десятью новенькими, как женские прокладки, купюрами, Вадька пребывал в сонной рассеянности и самодовольно поглядывал на мир, в ответ корчивший ему постную мину при скучной игре. Муза крепко осерчала на Ходасевича, сильно хлопнула дверью (правда, Вадька этого не заметил) и куда-то ушилась. Вот уже восемь дней подряд она не ночевала в душе, волочась, наверное, по душным вокзалам или бедным хибаркам, отданным внаем нищим художникам.

На душе было так пусто, сонно и тихо, что, не в силах вернуть вдохновение, Ходасевич решил нарваться на семейный скандал. Другого выхода нет. Стресс должен возбудить меня,- подумал Ходасевич и взял в руки, испачканные красной глиной, Данкор. Гончарный круг Ходасевича по-прежнему занимал одну восьмую часть кухни, постоянно путаясь под ногами жены. На круге уродливой пагодой застыла глиняная масса. В тот момент, когда Вадька измазанными в глине руками открыл свежий номер газеты, Нинка варила борщ. Она налила в сковороду подсолнечного масла, высыпала тертую морковь и мелко нарезанные лук и свеклу и уже собралась было добавить ложку-другую краснодарского соуса, но, будто почуяв неладное, бросила взгляд через плечо и увидела, как Ходасевич оставляет ужасные красные пятна на белых уголках газеты. Ну не сволочь ли! - вспылила Нинка и метнула ложку краснодарского соуса на круг с бесполезной глиной, да тут же пожалела.- Красное на красном не видать. Надо было майонезом! Пускай хоть сметаной вперемежку с огуречным рассолом - Вадька все равно ничего бы не заметил. В эту минуту его внимание оказалось прикованным к крошечному объявлению на странице Досуг и развлечения:

8 марта в баре Собака баска Вилли откроется персональная выставка художника-керамиста Катарины Май Времени запор. Настройтесь на сенсацию! Нач. в 17.00.

От шальной пухленькой тысячи осталось штук шесть тонких и сухих, как высушенный лист подорожника, десятидолларовых бумажек, в которые он перевел последние свои гривни. Поискав потайное местечко на своем теле или в одежде, Вадька спрятал деньги в трусы, рядом с мужским хозяйством - не вытащит никто (кроме разве что неотразимой б..., которой он и так с радостью отдаст) да и сам, если что, случайно не просрет...

*2*

Ходасевич, сплюнув на дорогу, поймал такси. В салоне радиомужчины пели о любви: Лодочка, плыви в озере зари, но только о любви ты мне не говори. Лодочка, плыви - и не надо слов - по реке любви под парой парусов. За рулем сидела женщина лет 35-40, спрятавшая очевидную красоту высокоскулого лица за мужским имиджем. Вот те на! - невольно вырвалось у Ходасевича. Он секунду колебался, садиться ли вообще. Но таксистка глянула на него таким цепким взглядом, так хватанула им (не у всякого мужика хватка рук такая), что Ходасевич сначала обмер, как кролик перед удавом, а потом подался вперед, будто водительница и вправду хватила его за грудки.

- Ну ты, потише! - опешил Ходасевич.