Михаил Харитонов - Рубидий Страница 20

— А что делать? — Привалов уныло встал. — Какие варианты?

— Вот это другой разговор, — неожиданно довольным голосом сказал Выбегалло. — Давай-ка так. Я тебе — вариант. А ты мне — то, что в сейфе прячешь.

— Спирт, что-ли? — не понял Привалов.

— Р-р-рубидий! — неожиданно закричал попугай, до времени тихарившийся под столом. — Кр-ратер Р-р-ричи!

— Вот именно, — непонятно сказал профессор. — И думай быстрее. Или они к тебе сами припрутся. И как мартышку... — профессор совершенно неожиданно плюнул себе на ладонь и размазал плевок по лицу.

— Эта... — пробормотал он. — Тадыть. Же не сюи па де плю ле жур.[35] Мы простые русские люди... — он поднял на Привалова глаза, и тот увидел в них белую пустоту.

И в эту же секунду ему шибануло по мозгам.

Саша узрел истину, которую почему-то до сих пор не замечал. Она была проста, страшна и омерзительна. Состояла она в том, что он, Саша — лох. Саша не вполне понимал, что это слово значит, но чувствовал, что это самое позорное, самое стыдное, самое срамное, что только есть на свете — быть лохом, лошком, лопушком, говнюшком, лошариком, чмом, опущенцем, терпилой. Все эти слова сыпались и сыпались на него, и каждое жалило прямо в сердце. И это всё был он, он, он — самый жалкий, самый ничтожный, самый сопливый, самый глупый простофиля, щенявый соплюшонок, которого все всегда объёбывали и которому ссали в рот, и правильно делали, что объёбывали и ссали, потому что он только того и заслуживал. Потому что он нищий, жалкий, безденежный, негодный, не умеющий устроиться в жизни, как все толковые люди устраиваются, ничтожный червяк, раздавленный опарыш, никто, ничто.

Тут же в воздухе поплыли какие-то роскошные люди, окружённые трепещущим золотым сиянием. То были настоящие Хозяева Жизни, которые Умели Устраиваться, у которых всегда были деньги, деньги, деньги, деньги, деньги, и ещё раз деньги. Все они плевали в Привалова и мочились на него, и от этого как бы раздувались, сияли ещё ярче, творили какие-то чудеса — они назывались "дела" и творились прямо там, в воздухе, среди золотого света. Золотых людей окружали какие-то неясные, но желанные предметы — полные бокалы, розовая шампанская пена, серебристые автомобили, женщины. Женщины, женщины, женщины, которые вожделели этого золотого сияния, а над ним, над Сашей, ухохатывались, показывая пальцами на его срам.

Тут из воздуха соткалась Стелка, нагая и очень красивая, с презрительной усмешкой на устах. Она говорила Саше, что он лох, ничтожество, что он не может удовлетворить её потребности, что у него маленькая смешная пиписечка, а вот у других мужчин... тут же её окружили красавцы с расстёгнутыми ширинками, из которых торчали преогромные мужские орудия, тоже золотые, и все они тёрлись о Стелку, а он, Привалов, чувствовал себя таким ничтожным, таким жалким... тут Светка захохотала и со смехом приняла в себя сразу все эти члены, и только ему, дурацкому глупому мужу, было навеки во всём отказано, послано, нассато и им же вытерто. Это всё было так невыносимо мучительно, что Привалов глухо зарыдал, закрыв лицо руками. Ему хотелось забиться под какой-нибудь плинтус и там умереть от стыда. Даже задница стыдилась того, что она задница такого ничтожества — он чувствовал жар в яголицах и какое-то постыдное покалывание, будто там прорастала шерсть.

И вдруг всё кончилось. Он сидел напротив профессора Выбегалло и не понимал, что это с ним такое было.

— Уфф, — сказал профессор. — Это они отсекатель тестируют. Давай-ка скоренько. Он у тебя в сейфе?

Оглоушенный Привалов решил, что выпить и в самом деле не помешает и отпер сейф.

— Ррррррубидий!!!! — каким-то совершенно не птичьим голосом заорал попугай. — Кратер Ричи!!!!

Прежде чем Привалов успел хоть что-то понять, птица кинулась в сейф — как в омут с головой.

Что-то глухо бухнуло. Из сейфа полетели мелкие пёрышки. Потом оттуда же вывалился дымящийся попугай и шмякнулся на пол.

— М-м-м... — только и сказал Саша.

На полу с попугаем произошли удивительные изменения. Сначала он стал чёрно-белым. Потом его внезапно распёрло до размеров курицы. Голова стала плоской, глаза — огромными и круглыми.

"Сова" — подумал Привалов.

— Вообще-то сыч, — заявил бывший попугай, поднимаясь с пола и с достоинством отряхиваясь. — Нет, я не телепат. Просто мы, сычи, чрезвычайно наблюдательны и склонны к дедукции.

Он выдернул из плеча последнее задержавшееся цветное пёрышко, раскрыл крылья — оказавшиеся неожиданно большими — и, помогая себе ими, взгромоздился на сейф.

— Наконец-то, — сказал он. — После стольких лет попугайничанья... Да, кстати. Люцифер, — произнёс он таким тоном, каким представляются в хорошем обществе.

— Очень приятно, — машинально ответил Привалов. — А... а... а как же...

— Времени мало, — перебил его профессор. — Давайте не тянуть, а то они снова включат эту гадость. Александр Иванович, передайте мне, пожалуйста, кратер Ричи. Да-да, тот самый, с рубидием.

Привалов молча полез в сейф. В голове билась одна случайная мысль: Выбегалло, оказывается, знает его отчество.

Профессор взял чашу, поднял, приоткрыл рот и осторожно стряхнул туда одну каплю. 

На этот раз ничего не грохотало. Звук был, но какой-то странный, свистяще-рокочущий, будто ракета взлетела.

Выбегалло ни в кого не превратился. Скорее уж — преобразился. Бесформенная мохнатая шапка куда-то исчезла. На седой набриолиненной голове сверкнул идеальный пробор. Извозчичья борода превратилась во что-то ухоженное, обтекающее худые щёки. Сопля оказалась серебристой прядью. Нелепая одежда предстала старомодным, но явно очень дорогим костюмом. Накрахмаленная сорочка нестерпимо белела, во французских манжетах воссияли изумрудные запонки.

Но Привалова поразило не это. Поразили его глаза профессора — живые, сверкающие, полные ума и иронии.

Амвросий Амбруазович с удовольствием потянулся.

— Как же всё это было скучно и неприлично, — пробормотал он.

— А я ведь говорил, — заметил сыч нравоучительным тоном, — что они обязательно что-нибудь придумают.

— Да? А какова альтернатива? Чтобы меня дезинтегрировали, как Ивана Арнольдовича? — тут же вскипел профессор, приподымаясь в волнении. — Да хоть бы и не дезинтегрировали. Эта лубянская камера! Грязь, хамство, отсутствие элементарных удобств! Расстрелы по утрам! Эти бесконечные расстрелы по утрам!

— Всего-то пару раз и расстреляли, — проворчал сыч. — И ни разу не набивали чучело.

— Во-первых, не пару, а пять раз в течении недели, — завёлся профессор. — А за чучело и прочие гадости этот комиссаришко ещё ответит. Я ему этого не забуду.