Еремей Парнов - Пылающие скалы Страница 20

Научный сотрудник — профессия массовая. Нечего удивляться, что среди учёных не так много по-настоящему умных людей. Как бы этого хотелось. И вообще ум и талант — понятия, часто не совпадающие, а эрудиция — дело наживное, хватило б терпения. Но ведь есть же, чёрт возьми, нечто такое, что сразу бросается в глаза? То, что отличает настоящую повесть от убогой жвачки, настоящую научную работу от оформленных по всем правилам, но никому не нужных сообщений, заполонивших научную периодику?

“Нет, Серёжа в сущности ничем не хуже многих, — убеждала себя Рунова. — И вообще, кто дал мне право судить его высшим судом?” — спрашивала она отстранённо, сознавая в глубине, что есть у неё такое право, как есть оно у каждого подлинного профессионала, который не только владеет всеми приёмами ремесла, но и гордится им.

Налив в рукомойник воды из дождевой кадки и ополоснув лицо, Светлана Андреевна окончательно решила, что ограничит свой отзыв только конкретными поправками. И чтобы избавиться поскорее от нависшего гнёта, решила пренебречь утренним купанием. Поставила чайник, схватила непрочитанные листы и прилегла на оленью шкуру. Ласковое шелковистое касание лишний раз напомнило ей, сколь многим обязана она хозяину этого дома.

Снимки, выполненные с увеличением до полутора тысяч, были наклеены лишь на одной стороне листа. Переворачивая страницу за страницей, Рунова то и дело встречала карандашные наброски на чистой стороне. По ним можно было проследить всю эволюцию бунгало. От первого замысла и фантастической программы-максимум до тщательно разработанных чертежей того самого милого домика из дерева и стекла, который янтарной капелькой повис над голубым полукругом бухты.

Творчество неотделимо и от чисто механической работы. Исследователь не только отыскивает новое, сравнивает, анализирует, сопоставляет, он ещё и возится с микроскопом, меняет стёклышки на предметном столике и нажимает кнопку спускового тросика фотоаппарата. А потом вырезает из отпечатанных фотографий нужный объект и приклеивает его на страницу альбома. Одни, тихо посвистывая, думают в такие минуты о футболе или рыбной ловле, другие рассказывают анекдоты или спорят по поводу летающих тарелок, а этот Астахов разрабатывал проект бунгало.

“Может быть, он просто взялся не за своё дело? — подумала Рунова, исправляя очередное латинское наименование. — И его истинное призвание совсем в другом? В той же архитектуре?”

“Я хочу, чтобы на месте палаток появились коттеджи и бунгало, подходящие к нашим зелёным сопкам, дубам с плоской кроной и синей бухте, — как-то сказал ей Сергей. — Наиболее интересные по архитектуре образцы диатомей я беру на заметку. Это пригодится, когда мы развернём здесь большое строительство. Если вам попадётся в Москве книга по японской архитектуре, пришлите, пожалуйста”.

Большинство видов, описанные Сергеем как новые, были известны. Сверившись с записями, Светлана Андреевна привела соответствующие ссылки. Делала она это почти механически, любуясь, наверное в тысячный раз, простотой и математической изощрённостью форм.

Она не задавалась вопросом, почему, например, её любимые диатомеи двигаются по принципу танковой гусеницы. Ответить на это было попросту некому. И всё же любопытно, что живая природа предусмотрела такой вариант. Вообще изощрённость эволюции, её изысканное эстетство воистину беспредельны. Всё, что выдумал человеческий гений, давно уже разработано на испытательных полигонах природы. Впрочем, человек — это тоже часть природы, звено в одной из её эволюционных цепей. Лишь эта банальная истина утешает исследователя, созерцающего постоянное торжество великого и слепого соперника. Слепого? Как знать… Может быть, нам лишь кажется, что у природы нет конечных целей. Мы прошли ничтожный участок бесконечного пути, но судим уже о всей дороге.

Рунова управилась с работой за какую-нибудь минуту до склянок. Прислушиваясь к разлившемуся над бухтой ледяному клекоту меди, она удовлетворённо потянулась. Пусть ценой отказа от купания и физзарядки, но всё же свалила с себя эту ношу, успела. Можно было, конечно, обойтись и без жертв, тем более что никто никаких сроков Светлане Андреевне не назначал. Ей также вовсе не вменялось в обязанности участвовать в “торжище”, потому что материал для исследования она собирала в море сама. Что ж, тем возвышеннее было её торжество, тем чище радость освобождения. Жаль только, что не испытывала она ни радости, ни торжества. Так, влачилась себе по течению, шевеля для вида плавниками.

Неторопливо, с безмятежной лёгкостью человека, исполнившего свой долг, она обошла сопку и по крутой деревянной лестнице спустилась на берег. Водолазы в мокро блестящих гидрокостюмах уже сваливали собранную на дне живность в отгороженный камнями бассейн. Зрелище было, конечно, захватывающее. Аскетичная суша не знает таких насыщенных сочных красок, какими переливалась на мелководье лениво усыпающая добыча. Вспыхивая каплями солнца, кишели в едином клубке пунцовые пульсирующие асцидии и васильковые анемоны, всевозможные голотурии, судорожно меняющие свой колер осьминоги, и сиреневые, карминно-красные, муарово-чёрные морские звёзды, заламывая лучи, беспомощно шевелили рядами оранжевых присосков. Казалось, это корчится в предсмертной страде, безмолвно моля о пощаде, сама непостижимая природа.

Растаяла дымка, обнажив прокатанный лист неподвижной воды. Синими тенями обозначились острова на горизонте. Заповедная бухта равнодушно платила пустячную дань человеку за своё спокойствие, за мириады жизней, мелькающих в вечном круговороте.

Со смешанным чувством интереса и лёгкой брезгливости Рунова наблюдала за коллегами, которые, как придирчивые хозяйки где-нибудь на одесском привозе, копались в груде живности.

— Ну как, нравится вам здесь? — вежливо поинтересовался Неймарк.

— Прелестное местечко.

— Я сюда каждый год приезжаю.

— Если мне повезёт, тоже сделаюсь старожилкой. Возьмёте в компанию?

Бесспорным вожаком этой несколько комичной в своей повседневной увлечённости братии был Александр Матвеевич Неймарк. В старомодных, так называемых семейных трусах он заходил по колено в воду и вынимал садки с ежами. Прежде чем бросить очередную жертву в эмалированное ведро, которое почтительно держала на весу лаборантка, он опасливо катал её в ладонях, словно печёную картофелину, критически оглядывал с разных сторон и всегда неожиданно, но с поразительной точностью швырял через плечо. При этом он смешно приседал, ополаскивая резиновые перчатки, и зачем-то хлопал себя по голому животу.

Это было настолько смешно, что Рунова всякий раз отворачивалась, до боли прикусив нижнюю губу.