Харлан Эллисон - Все звуки страха (сборник) Страница 20

Дважды по десять тысячелетий — "Djam Karet" — поле прошло пульсацией а потом в краткий момент, который запросто мог оказаться мгновениями, годами, тысячелетиями, — вдруг прервалось.

Легенда не говорит правды. Вернее — не говорит всей правды. Ибо за сорок лет до набега Аттилы Рим был взят и разграблен готом Аларихом. "Djam Karet". Через три года после странного отступления Аттилы Рим снова был взят и разграблен — на сей раз Гензерихом, королем вандалов.

Так что у всего есть своя причина. К примеру, тому, что мусорный поток безумия вдруг прекратил истекать из прокачанного разума семиглавого дракона — через все «где» и все «когда»…

Семф, предатель cвоей расы, парил перед Советом. Его друг — тот, что теперь искал для предателя последнего проноса, Линах, занимал на слушании место Проктора. Негромко, но красноречиво новоиспеченный Проктор излагал свою версию проделки великого ученого.

— Резервуар прокачивался, и тогда он сказал мне: " Прости меня, ибо я люблю своих ближних. В каком бы «где» и каком «когда» они ни были. Мне приходится. Сфера, где я работаю, жестока и бесчеловечна. Мне нельзя не любить. Так что прости меня". А потом он промежнулся.

Шестьдесят членов Совета — представители всех рас, что существовали в центре: и птицеликие звономуды, и голубые недоизвраты, и большеголовые балдофоны, и апельсиновые деревосраки с трепещущими, будто крылья, ресницами, и все-все-все — все они разом посмотрели на парившего перед ними Семфа. Голова и все тело преступника скомканы, будто серый бумажный пакет из-под сахарного песка. Волос на теле не наблюдалось. Мутные, водянистые глаза тупо смотрели в пустоту. Голый, мерцающий, он вдруг стал сползать в сторону, но ветерок, гулявший по бесстенному залу, тут же вернул его на место. Семф прокачал сам себя.

— Я обращаюсь к высокому Совету с нижайшей просьбой утвердить приговор об окончательном проносе для этого человека. Пусть даже его промежуция длилась считанные мгновения, у нас нет возможности выяснить, какой урон или какая внеприродность была вызвана в Гдекогдании упомянутым поступком. Акт этого человека по сути своей — акт зверя. Действие, обрекшее шестьдесят рас центра на будущее, где по-прежнему будет торжествовать безумие. Единственным наказанием за подобное преступление должна быть немедленная терминация.

Совет вышел в отключку и стал думать. Бесконечно долгие мгновения спустя связь была восстановлена. Все члены Совета безоговорочно поддержали обвинение Проктора. Его требование о приговоре постановили привести в исполнение.

На притихших берегах мысли, человека — скомканный серый пакет — нес на руках его друг и палач, Проктор. Потом, в пылящем беззвучии надвигающейся ночи, Линах со вздохом положил Семфа в тень.

— Почему ты остановил меня? — с усталой гримасой спросил скомканный пакет, пока еще не лишенный рта. Линах отвернулся в набегающий мрак.

— Почему?

— Потому что здесь, в центре, еще есть надежда.

— А не в центре? Для всех остальных — там, повсюду — для них что, нет никакой надежды?

Линах неторопливо уселся и принялся погружать ладони в золотистую пыль. Та медленно просачивалась сквозь пальцы — сыпалась обратно, устилая жадную плоть земли.

— Если мы сможем начать отсюда, если сможем последовательно расширять и расширять наши границы, то однажды, когда-нибудь, нам удастся достичь конца времен с той самой крошечной надеждой. А пока что пусть будет хоть один центр, где нет безумия.

Семф торопливо заговорил. Конец стремительно приближался.

— Ты приговорил не только меня. Ты приговорил их всех. Ведь безумие дух самой жизни. Сила жизни. Можно загнать ее в бутыль- Можно. Как славно! Нужен тебе самый что ни на есть гений — взял да и откупорил. И к такой жизни ты приговорил их на веки вечные. Причем во имя любви.

У Линаха вырвался звук, что вполне мог быть словом.

Но Проктор тут же втянул его обратно. Семф коснулся ладони своего палача чем-то дрожащим, что вполне могло быть рукой. Нежность и тепло перетекали из пальцев.

— Мне жаль тебя, Линах. Ты так и не стал человеком. Вот в чем твое проклятие. Этот мир создан для борцов. А ты так ничему и не научился.

Линах молчал. Он думал только о той прокачке, что теперь будет длиться всю вечность. Раз запущенной прокачке и уже никакими силами не обратимой.

— Сделаешь мне памятник? — спросил Семф.

Линах кивнул:

— Все как положено.

Семф мягко улыбнулся:

— Тогда сделай его им. Не мне — им. Ведь это я изобрел им на погибель эту проклятую бутыль. Так что мне памятник ни к чему. Выбери кого-нибудь. Не самого важного и значительного. Просто того, чей облик им все-все подскажет. Когда найдут и поймут. Возведи этот памятник в мою честь. Сделаешь?

Линах кивнул.

— Так сделаешь? — повторил Семф. С закрытыми глазами кивка он увидеть не мог.

— Да. Сделаю, — ответил Линах.

Но Семф уже не слышал. Пронос пошел в ход и быстро закончился. Линах остался наедине с безмолвным чернеющим небосводом.

Статую воздвигли на дальней планете у дальней звезды; во времени, безмерно древнем — но все же еще не состоявшемся. Существовало оно только в умах тех, что должны были прийти позднее. Или совсем никогда не прийти.

Но если бы они все-таки пришли, то сразу поняли бы, что живут в аду, который некогда был Раем. Тем самым Раем, который люди именуют так с самого начала. И что в том Раю был центр, откуда выхаркнулось все безумие. И что некогда в том центре царил мир.

На развалинах взорванного здания — бывшей ткацкой фабрики в городе, что раньше именовался Штутгартом, там, обезумевший от голода и невыносимых воспоминаний о своем людоедстве последних недель, Фридрих Дрюккер наткнулся на разноцветную коробочку. Кровавыми обрубками пальцев мужчина попытался сорвать крышку коробочки. Вот он нажал на определенную точку вскрытия, крышка откинулась — и прямо в побелевшее от ужаса лицо Фридриха Дрюккера из коробочки вырвались циклоны. А вместе с циклонами рванулись в ночь безликие и крылатые порождения мрака. За ними — последняя струйка лиловатого дымка с резким запахом гнили.

У Фридриха Дрюккера оставалось до обидного мало времени, чтобы поразмыслить, что же это за лиловатый дымок, ибо следующий день для него просто не настал. Разразилась Четвертая Мировая война.

Феникс

Я похоронил Таба в неглубокой могиле под текучим красным песком. Она не могла помешать ночным хищникам найти тело и разорвать его на части, но так я все же чувствовал себя лучше. Сначала я не мог смотреть на Маргу и ее скотину-мужа, но нужно было двигаться, и пришлось переложить большую часть того, что нес Таб, в наши рюкзаки. Нелегко было вынести их ненавистные лица, но еще десять миль по этой ненавистной пустыне сделали невозможное возможным. Они знали то же, что и я… нам нужно было держаться вместе. Это единственный шанс выжить.