Елена Хаецкая - Несчастный скиталец Страница 20

Миловзор, готовый в каждый миг атаковать, следил за пришлецом и его мерзкою скотиною, каковая косила кровавыми глазами и фыркала.

Кони наши от страху совершенно обезумели. Сильным рывком они порвали постромки, уронив при этом Данилу с козел. Громко ржа и храпя, лошади побежали прочь.

– О, неловкия олухи! – взревел гадкий великан. – Хотел я было отобрать у вас вашу карету, но упустили вы лошадей, посему я просто погублю вас, хоть бы и без пользы для себя!

– А кто ты таков? – спросил Миловзор.

– Я есть Черный Клаус! – отвещала уродина. – Кончилось мое безвременье! Наступает конец жизни и мира и самой всеобщей сущности. Рухнут оземь планиды небесныя, оденется солнце ледяною коркою, а реки и моря вспучатся! Птицы обратятся в ехидн и попадают на города. Муравьи будут забираться людям в уши и поедать их мысли…

Великан подъял длань и заскрежетал зубами. Весь он при этом озарился яркою вспышкою. Я хорошо его разглядел при сей оказии.

Миловзор же рек:

– Не бывать сему, ибо я сей же час заколю тебя насмерть!

С этим он совсем собрался делать выпад, как я остановил его.

– Повремените, милый Ганс, – рек я, улыбаясь. – Сей урод вовсе не есть Черный Клаус, как он уверяет.

– Кто ж он? – молвил Миловзор.

– Какой-либо неумный шутник. Пусть лутше слуги поучат его палками.

– Мелкий червяк! – снова заорал урод. – Не будь я Черный Клаус, если у тебя не разсохнутся внутренности! Бойся, ничтожество!

– Не подумаю я тебя бояться! – отвещал я. – Ибо ты – мошенник и самозванец. Посмотрите, Ганс, во что оный одет. На нем камизол с рукавом на сборочке – таковых камизолов четыреста годов назад отнюдь не носили, а носили рукав разрезной на пристежках…

При таковых моих словах урод затрясся и возрыдал. Гнусная тварь под ним разточилась, а великан при сем на землю пал, облик свой совершенно переменить не преминув. Заместо неудачнаго камизола показался знакомый мне халат, зело засаленный, а в оном халате узрели мы… аль-Масуила, колдуна и подлаго моего оговорщика.

Чалма его своротилась на сторону, светящиеся уроды в браде его на глазах оборачивались… гозинаковыми крошками. Колдун пресмыкался в дорожной луже, царапал от горя лицо свое и плакал, так говоря:

– Сам нечистый дух второй раз посылает мне слугу своего, проклятаго юнца! Второй раз молокососный нечестивец повергает в прах мои замыслы. Пусть же разорвет тебя на части, чтоб родить тебе како женщине, чтоб власы твои обернулись змеями, а в зенках завелись улитки…

На таковые слова я ему возразил:

– Ах ты, шелудивый старец! По твоему наговору обрушились на меня злыя беды, а ты меня упрекать еще вздумал! Вздорная гадина, фигляр учоный! Академии превзошол, а сам сообразного костюма наколдовать не знает…

С этим зачал я учить колдуна по спине ножнами от рапиры. Из толстого грязного халата его поднялась кверху большая туча пыли; более ж я ничего не добился.

Миловзор, посмеиваясь, полюбовался экзекуцыей, а после меня остановил.

– Будет вам, кавалер. Сей колдун может нам еще быть полезен.

Не без моей помощи привязал он аль-Масуила к дереву в сидячем положении. Кучера Данилу послал он разыскивать лошадей, Мартос же по моему приказу предолго искал сучья и коряги для костра.

– Выходите, душа моя, – рек Миловзор Эмилии, – устроим мы в лесу как бы пикничок. Ночь тепла, скоро заря…

И зачали они у костра миловаться. Я же в компании с собачкой моею да со связанным колдуном пребывал и так думал: «Ничто человека не сломит. Посреди суровых испытаний, сражений и невзгод в сердце его остается место для любви, а в голове – простор для мудрости. Хитрец же сам себя перехитрит, а злодей сам себе злы содеет и по заслугам сообразно понесет кары».

Аль-Масуил, поминутно стеная, прерывал мои разсуждения.

– Я голоден! – плакал он. – Я мерзну! Я старый человек…

– Старый ты негодяй, – возражал ему я. – Через тебя лишились мы коней, а ты понуждаешь нас делиться с тобой провизией…

– Не судите меня строго, юным свойственно великодушие. Еслиб вы ведали, что за страсти разрывают мою душу, мутят мой разум…

– Полагаю, ничего, кроме алчности и злокозненности нарочитой, – высказал я, а Милушка моя гневно затявкала.

– О нет, как вы ошибаетесь! – рек колдун. – Я действительно грешен, не сколько перед вами, сколько пред наукою и Великим Знаньем. Увы – не алчность смутила меня, но иное чувство, а именно: любовь. Страстная, всепожирающая напасть повергла меня в ничтожество, извратила мою душу…

– Уж не любовь ли к преступнице Феанире? – вопросил Миловзор, слыша его речи.

– Если так, то поведайте нам, – подала голос Эмилия. – Таковыя разсказы бывают зело поучительны и несут в себе всякия пользы.

Аль-Масуилу того и надобно было. Престрашно выпучив глаза, исказив совершенно свою личность, зачал он нараспев произносить заунывным голосом:

– Юныя сердца нарочито для страстей приспособлены. Чувственныя бури, хоть бы и самыя грозныя, конечно, их гораздо волнуют, производят в голове особые спазмы и способствуют разлитию некоторых соков по всему телу. Но здоровое молодое естество, отдав дань всевозможным мечтательностям, побеждает сию напасть, постепенно охлаждаясь. Сердце же старика, как бы покрытое коростою, изнутри хранит в себе жестокий белый пламень. Бойся, юная дева, разбудить в старике любовь. В свое время Хашмирский Соловей, сам Усама Унылопевец, так сказал:

Моя грудь – иссохшая грудь пустыни,Твоя – оазис меж двух холмов.Моя страсть – горячий самум в пустынеСожжет оазис меж двух холмов,И нежные розы умрут в пустыне,Коль я сорву их меж двух холмов.

В моих очах – лишь пески забвенья,В твоих – волшебное озеро Бахт.Склонюсь к тебе – и пески забвеньяИссушат волшебное озеро Бахт.Так пусть другой, не страшась забвенья,Ныряет в воды озера Бахт!

В чреслах моих – иссохшее семя,Но жизнью наполнено лоно твое.О горе – мое иссохшее семяНет смысла сеять в лоно твое,Так пусть другое, живое семяДругой посеет в лоно твое!

Мои года – караваны странствий,Твои мгновения – дрожь ресниц.Я прочь иду, чтобы годы странствийУбили в памяти дрожь ресниц.Прощай – я в жарком воздухе странствийУстами чувствую дрожь ресниц…

Увы мне! Так было суждено самой судьбою, что я – полюбил. Доселе жил я одной только мудростью, жизненной и из книг. Десятилетия сиживал я в библиотеках и лабораториях. Друзей заменяли мне книги и рукописи, женщин – колбы и реторты. И вот однажды, изучая в городе Бурусе редкую манушкрипту на панагаанском языке, повстречал я самую прекрасную на земле женщину. В сю пору была она небедною куртизанкою, и в доме ея собиралось пестрое общество. Были там статныя дураки-военные, хлыщи из недорослей, никогда не тверезыя литераторы и несколько пожилых чиновников. Позабыв всякий стыд и приличия, все они всякий вечер тащились к Феанире (так звали ея!) домой, где и праздно проводили время. И я, старый дурак, делал так же. А в душе моей плодились всякия страсти и нездоровыя поползновения.