Чайна Мьевиль - Три момента взрыва (сборник) Страница 21

Зато он выслушал, что думаю об этом я: слова ведь все время добавляются. Нельзя ни дешифровать, ни перевести то, что еще не закончено.

Корабли не появлялись очень долго.

На моей памяти самый долгий срок, что они не показывались, был дней семь-восемь, но в тот раз времени прошло куда больше.

Первые дни никто ничего не говорил. Правда, здороваясь с соседями, можно было заметить, как они тревожно щурятся. Точно ветер вдруг стал холоднее. Все больше людей становились как Гэм: они выходили погулять на утес и, стоя на самом краю под серым облачным небом, смотрели на предложение с таким сосредоточенным вниманием, какого у них не было видно никогда прежде.

Что-то похожее на страх вошло в нашу жизнь. Раньше мы сколько угодно могли делать вид, будто не обращаем на них внимания, но на самом деле корабли прочно вошли в нашу жизнь. Мы все привыкли к тому, что они всегда появляются внезапно и почти бесшумно, лишь изредка донесется мерное гудение мотора или хлопнет на ветру парус, так что теперь их отсутствие пугало. Хотя их присутствие тоже пугало. Но в этом нельзя признаваться, это дурной тон.

Теперь, когда кораблей не стало, люди начали говорить о них – совсем как дети, – они рассуждали о том, что они такое, откуда берутся и для чего нужны. Обычные теологические вопросы, которых в нормальной жизни старались себе не задавать.

Если они следили за нами раньше, спрашивают одни, то что же теперь, перестали? Может, узнали о нас все, что хотели узнать? И почему они никогда не подходили к берегу?

Ну, конечно, потому, что им нельзя, – отвечают другие. Они же далекие корабли и должны оставаться ими, чтобы принять на борт желания всех мужчин.

Скоро в городской ратуше состоится собрание, будут решать, что делать. Каффи, самая старая жительница в городе, говорит, что вся эта суета яйца выеденного не стоит и что она помнит время (в ту пору никто из нас еще не родился), когда корабли целых полмесяца не казали к нам носа. Но Каффи вообще может плести что хочет, никто в городе ей слова поперек не скажет (старуха живет возле кладбища и любит скандализировать городскую общественность заявлениями о том, что скоро, мол, соседи снесут ее туда и еще спасибо ей скажут за то, что не пришлось далеко тащить). Однако даже она признает, что нынешний межкорабельный период что-то уж очень затянулся по сравнению с тем, который еще сохранила ее слабеющая память.

Я не пойду на собрание, потому что знаю: мы ничего не можем сделать для того, чтобы корабли стали появляться снова, а все начавшиеся недавно разговоры о том, как бы их позвать, обратить на себя их внимание, приворожить и прочее, просто глупость. То есть я надеюсь, что это глупость, потому что если нет, если вдруг окажется, что это всерьез, то всем нам тогда будет плохо. Еще недели две-три без кораблей, и худшие люди в городе начнут выразительно поглядывать на самых слабых. Я не пойду на собрание, потому что знаю: оно сведется к спору между теми, кто еще не окончательно лишился разума, и паникерами, чья жажда завершить дело жертвоприношением кажется мне недостойной. В общем, будет обычное в таких случаях ожесточенное перемывание косточек.

Так что я не буду тратить время на это глупое собрание, а пойду лучше в лес и захвачу с собой Гэма, чтобы он помог мне в одном проекте.

Как-то в лесу мне попалась большая поляна, полная поваленных молодых деревьев, и у меня сразу возникла мысль сделать из них плот. Правда, работать приходилось все время оглядываясь и прислушиваясь, не идет ли кто, чтобы в случае чего успеть спрятаться, но никто меня так и не потревожил. К самым сухим стволам мне удалось привязать ремнями большие пластиковые контейнеры из-под воды – пустые, они могли послужить отличными поплавками. Не знаю, что там произошло с этими деревьями – то ли в поляну ударила молния, то ли случился пожар, – но все стволы были черные, точно обгоревшие, и не очень хорошо поддавались инструментам из Мишиной мастерской, и все же, учитывая мое отсутствие опыта в подобных делах, начало мной было положено хорошее. Правда, потом мне стало скучно, и дело как-то само собой сошло на нет. Теперь, показав все уже сделанное Гэму, можно было попросить его помочь закончить. Он, правда, поохал, посокрушался, но больше для приличия, и тут же взялся за работу.

Конечно, среди нас и раньше находились такие, кому удавалось построить плот, или каноэ, или каяк. Это запрещено, но люди не всегда соблюдают запреты. Правда, их почти всегда выслеживают раньше, чем они успевают пуститься в море. Однако бывает так, что кто-то из горожан исчезает, и тогда о нем говорят, что он построил лодку, лодка выдержала, и теперь он живет где-то еще; а если, как часто случается, их исчезновение совпадает с появлением на горизонте очередного судна, то немедленно распространяется слух, что наш потерянный сосед уже на его борту. Разбитую лодку потом и впрямь прибивает где-нибудь к берегу.

Гэм придумал, как надежнее скрепить тонкие стволы вместе. Нам не нужен был по-настоящему крепкий плот, такой, который выдержал бы длительное плавание, нам надо было только отплыть на нем немного от берега и сразу вернуться назад. Гэм спросил, куда мы поплывем, но мой взгляд яснее слов ответил ему: «Не валяй дурака». Правда, потом пришлось все же сжалиться над ним и ответить, что если мы подберемся к предложению поближе, то, может быть, так ему будет проще его разгадать.

Уже стемнело, когда мы кончили дело, но у меня был фонарь с ручной подзарядкой и уверенность, что собрание продлится до самого утра (так и случилось). Мы с Гэмом подняли наш плот на руки, перекинули через плечо по грубо сделанному веслу и потащились сначала через лес, а потом по длинной дороге в обход города (правда, его неяркие огни все равно падали на нас сквозь деревья, когда тропа подводила нас к нему совсем близко), мимо широких каменных глыб к морю.

Каждые несколько минут Гэм говорил, что это плохая затея и что не надо нам этого делать, не потому, что нельзя, а потому, что опасно. Ни он, ни я не умели плавать, ну разве совсем чуть-чуть. Тут главное было сдержаться и ничего не отвечать, ведь едва мы доберемся до воды, любопытство одолеет все страхи.

Было холодно, но поначалу не слишком, да и ветер дул не сильно. Море шлепало нас пенистыми волнами, точно отвешивало холодные оплеухи, так что мы даже вскрикивали от неожиданности, но ничего больше. Наконец мы вытолкнули наш плот на мелкую волну.

Грести пришлось дольше, чем мы думали. Не успели мы отойти на несколько ярдов от берега, как наша одежда промокла насквозь, и мы здорово замерзли. Луна была почти полная, но ее рассеянного сероватого света было недостаточно, чтобы ясно видеть. Посеребренные ею пенные барашки на волнах поднимались и опадали, сбивая нас с толку. Течение у берега оказалось очень сильным, и нам еще повезло, что оно, похоже, хотело лишь бросить нас назад, на галечник нашего пляжа, а не утащить вдоль берега поперек выбранного нами курса, так что нам не приходилось маневрировать или делать еще что-то необыкновенное, а только грести и грести, не обращая внимания на дрожь, изо всех сил, пока наши ладони не покрылись кровавыми пузырями. В общем, затея оказалась действительно глупая, и просто счастье, что мне удалось выжить. Гэм, как мог, подбадривал нас обоих, непрестанно болтая о кораблях предложения и о тех, которые были на подходе. Рассуждал о тревоге, которую они несли. Это меня удивило: оказывается, море располагает к откровениям. Гэм признался, что ненавидит корабли, и у меня даже брови полезли кверху.

– Зачем мы туда идем? – спросил Гэм, и, признаюсь, у меня не было ясного ответа.

Впереди начали показываться фрагменты корабельной архитектуры, их вырывал из темноты слабый луч нашего фонаря. Мы покачивались на волнах между выступами, покрытыми наростом из ракушек и гуано, когда мое внимание привлек покосившийся палубный настил, переборки и заблокированные водорослями дверные проемы в черной воде под нами. Мы не стремились подобраться ни к какой определенной части предложения, да и как бы мы могли, с нашим убогим плотом, да еще в почти полной темноте, и потому, когда днище нашего плавсредства заскребло о ржавый металл внизу, мы оба вздрогнули от неожиданности. Осторожно присев с двух сторон на краешек плота, мы спустили вниз ноги и, задыхаясь от обжигающего холода, коснулись ступнями крыши какого-то старого корабля, которая поднималась над остальным корпусом крутым металлическим лугом, сразу и гноищем, и местом жизни. Луч нашего фонаря скользил по ней, пока мы подпрыгивали на мелкой, но беспокойной волне пролива.

Мы вытянули наш плот на мелководье и тяжело опустились на железный холм, слушая, как волны бьются вокруг. От крошечных огней нашего городка и призрачных очертаний утесов нас отделяло около мили неглубокой воды.

Силы снова вернулись ко мне, и надо было воспользоваться фонарем и осмотреть место, куда мы попали. Оказалось, что мы сидим почти на самой вершине пирамидальной горы из ржавого железа, склоны которой через регулярные промежутки прерывались отверстиями – должно быть, бывшими иллюминаторами. Из воды не очень далеко от нас торчал нос, словно голова кита. Сразу за ним виднелся борт мелкого суденышка наподобие буксира. Мы были на архипелаге руин, где от одной ржавой развалины до другой, от одного слова до другого не было ничего, кроме кипения воды, зауми токов и противотоков.