Вячеслав Рыбаков - Звезда Полынь Страница 21

Однако в нем же сказано: Счетная палата должна регулярно предоставлять сведения о своей деятельности средствам массовой информации…

Хороший закон. Умный. Но, собственно, у нас все законы такие. Нельзя, но надлежит. Можно — да не в этот раз.

Домой Кармаданов возвращался в добром расположении духа. День прошел, ничего не случилось. И гражданский долг свой выполнил, и с рук сошло — во всяком случае, пока; но газета-то уже вышла, и круги по воде пойдут, пойдут, не могут не пойти, а после драки кулаками не машут. И погода — хороша… Вот ведь как весна спохватилась и решила напомнить, что после нее — не сразу осень, а еще и на лето можно рассчитывать. Еще позавчера моросило и ни намека на листву, а теперь просто сердце радуется.

Кармаданову нравилось место, где он жил. Такой зеленый массив под боком — парк МГУ, не шутка, многие сюда специально с других концов города катаются — пройтись, полюбоваться, ощутить смутную гордость… В юности Кармаданов и сам обожал бродить по смотровой площадке. Вся Москва на ладони. Лечу это я, лечу… А уж как благоговейно он трепетал от вида титанических корпусов цитадели знаний да грандиозных каменных болванов с каменными же книжками… Теперь ему на эти очковтирательские красоты начхать, а вот что зелени много — это хорошо, это правильно. Было где малышку выгуливать. Есть где подышать на досуге. Даже если некогда тащиться на смотровую — все равно уже в пяти минутах от дома, только перейди перекресток, в одночасье ставший площадью имени Индиры Ганди — хотя ничего в обличье перекрестка не изменилось, перекресток и перекресток, только статую невинно убиенной премьерши вдруг взяли да воткнули, — и вот он тебе длинный, с красивым круглым прудом, сквер, заклиненный в узости между Мичуринским и улицей Дружбы, чуть ли не во всю длину занятой великой стеной китайского посольства.

Когда Серафима была еще совсем малая, в коляске гуляла, именно здесь Кармаданов ее напитывал кислородом. В ту пору почище было, и скамейки не так утопали в окурках, объедках и пластиковых пустых бутылках…

А сколько было в мае-июне одуванчиков! Будто густое, крупитчатое солнце заливало поляны…

Жена сидела, чуть сутулясь, над очередными тестами своих — отнюдь не каменных — болванов; манежила она их, как Суворов солдатиков. Явно пришла недавно. Но каким-то чудом в квартире уже пахло мясным и вкусным; Кармаданов, и не заходя на кухню, сразу понял: ужин ждет. Каким манером жена все успевала — загадка.

— Шалом, Руфик, — сказал Кармаданов и поцеловал жену в склоненный над ученическими каракулями затылок. — Эрев тов.

Она повернулась к Кармаданову, недовольно оттопырив нижнюю губу. Поглядела на него поверх очков.

— Слушай, сколько ты еще будешь меня доставать своим пиджин-ивритом? — вместо «здрасьте» брезгливо осведомилась она, но глаза ее смеялись. — Гляди, на пиджин-русском заговорю.

— С тех пог, как твоя тетя Гоза пгигласила нас погостить у себя в Нетании, я тгенигуюсь, — сказал Кармаданов, расстегивая пуговицы рубашки. — Вдгуг ты туда и на вовсе гешишь пегебгаться?

— Вот только гиюра мне не хватало, — мрачно ответила Руфь и снова повернулась к кипе листков.

И неожиданно подумала: а может, муж и не просто шутит. Может, эта мысль беспокоит его всерьез? Руфь Кармаданова продолжала смотреть в бумагу, но уже не видела ни единой буквы.

Неужто правда? Придумал себе тревогу и вполне всерьез теперь относится к выдумке — только виду не подает? И решил теперь вот так, дурачась, осведомиться невзначай… Может же такое быть?

Ведь чужая душа — потемки, а душа близкого человека — и подавно, потому что близкий тебя бережет, ни ранить не хочет, ни унижать, ни даже просто ставить в неловкое положение; как ни крути, а больше всего достоверной информации о мире мы получаем, когда он нас унижает и доставляет нам всяческую боль.

И, чуть подумав, Руфь добавила, не оглядываясь на мужа и как бы тоже шутейно:

— Я женщина, гусская сегцем…

Нет, сразу поняла она, мало. Если он себе такое пугало измыслил два месяца назад, когда она читала вслух письмо, и все это время отращивал — мелкой проходной шуткой его враз не вылечишь.

— И вообще, — сказала она, горбясь над бумагами, — русский с еврейкой братья навек.

Она так и не узнала, понял он ее, или нет. Если она про его тревоги все попусту придумала, то наверняка не понял; но лишний раз объясниться в любви никогда на самом-то деле не помешает. А если не придумала — может, она ему тем и впрямь выбила мрачную придурь из головы. Потому что подхватил он ее тон сразу и с таким легким, летучим вдохновением, какое бывает, лишь когда гора валится с плеч. Только секундочку промедлил и запел:

— Крепнет единство народов и рас! Рюрик и Шломо слушают нас!

И совершенно как едина плоть, разом, они расхохотались до слез; даже в своей комнате Серафима, читавшая в кресле, их все-таки услышала и, не тратя времени на то, чтобы впрыгнуть в тапки, босиком побежала туда, где все и где всем весело. Через мгновение, подозрительно приглядываясь к гогочущим родителям, она уже возникла в дверях. Как всегда, с какой-то книжкой под мышкой.

— Привет, — сказала она.

— Привет, — ответил, чуть задыхаясь, Кармаданов и ухватился за брюки, которые расстегнул было, чтобы сменить на домашние. При дочери он разоблачаться стеснялся.

— Слушай, Семен, — озадаченно спросила Руфь, — а откуда мы слова-то знаем? Это же пятидесятые годы! Ни тебя, ни меня еще и в проекте не было!

— Советские гены, наверное… Они же стальные, как Павка Корчагин. А может, в каком-нибудь фильме про те времена ее употребили в фоновом режиме… В общем, понятия не имею. Я, кроме этих строчек, и не помню ничего.

— А я бы и про народы и расы без тебя не вспомнила…

Серафима решила, что слишком уж долго в ее присутствии родаки беседуют друг с другом через ее голову, и решила встрять.

— Ты кого-нибудь нынче прихватил?

— Нет. Нынче не прихватил. Отвернись, девушка, я же штаны меняю.

Она послушно отвернулась, но разговора не прервала ни на миг.

— Похоже, па, день прошел впустую?

— Да как сказать… Мы восполним другими радостями. Погода хороша. Ты уже гуляла, шестикрылая?

У Серафимы с вожделением напряглась спина.

— Хорошего всегда мало… — нейтрально сказала она.

— Вот мы сейчас поедим и пойдем еще подышим. Я тоже с удовольствием повечеряю среди кущ с газеткой…

— Пора бы тебе во время своих лингвистических тренировок выучить, — не поворачиваясь, подала голос Руфь, — что кущи — это не кусты, а шалаши.

— Понял, не дурак, — сказал Кармаданов. — А нам шалаши не нужны, у нас жилплощадь. Нам свежий воздух нужен. Мама не против?