Кирилл Юрченко - Люди в сером 3: Головоломки Страница 21

Оторвавшись от своих перепутанных мыслей. Павлюков увидел, что странный тип Максютов укрепил свою свечу в чаше, которую держал перед собой на вытянутой правой руке. Громким, все еще глуховатым, но на этот раз исполненным какой-то внутренней силы голосом он стал произносить странные слова на языке, который Павлюков не только не мог опознать, но даже и определить, к группе каких языков эти слова относятся, и этот было не менее странно, чем сами слова. Павлюкову вдруг стало казаться, что эти слова падают во тьму ночи зримыми метеоритами, оставляя за собой бледно фосфоресцирующие следы. Он не мог бы сказать, сколько времени это продолжалось. Возможно, всего лишь несколько минут, но эти минуты показались профессору вечностью.

Потом Максютов замолчал и тут же кто-то произнес совершенно незнакомым, громким голосом над самым ухом Павлюкова: «ПОЛНОЧЬ!». Но Павлюков по-прежнему не владел своим телом, поэтому даже не вздрогнул, держа свечу в обеих вытянутых руках.

Свободной левой рукой Максютов взял с чаши-блюда нечто продолговатое и, внезапно упав на колени, с силой воткнул это продолговатое, оказавшееся, похоже, каким-то кинжалом, в землю перед собой, выкрикнул последнее, завершающее странное слово. И одновременно с этим словом, огоньки свечей дрогнули и погасли одновременно, словно их задул кто-то невидимый, но присутствующий среди собравшихся.

В глазах Павлюкова вспыхнули разноцветные искры, разлетевшиеся реально вокруг, как огненные звездочки праздничного фейерверка. В ту же секунду профессор понял, что свободен, и опустил руки с зажатой в них свечой.

— Все, — громко сказал из темноты, подсвеченной лишь голубоватыми лучами двух фонарей, Сорокин. — Спасибо, товарищи, за содействие. Давайте поможем уважаемому Арнольду Петровичу собрать атрибуты, и можно идти спать.

Павлюков передернул плечами, услышав редко употребляемое, но так пришедшееся к месту слово «содействие». Действительно, все они, вольно или невольно, стали участниками некоего «действа», помогли ему развиться, к прийти к финалу, хотя по-прежнему не понимали, что это было вообще.

Он сдал Максютову погашенную свечу, Подхватил с земли тяжелый рюкзачок, оказавшийся почему-то ненужным, хотя у Павлюкова оставалось впечатление, что он сыграл свою роль, и осторожно, чтобы ни за что не споткнуться в темноте, пошел вместе с остальными в сторожку.

До раскрытой двери оставалась пара шагов, когда налетел вдруг первый, сильный порыв ветра, и, резкий и мощный, электрический свет на миг озарил застывший пустырь с неподвижными резными листьями высокой крапивы, и горстку людей, втягивающихся в темный проем двери нежилого дома. Вспышка погасла, стало еще темнее, и тут же небо над головой расколол ужасающий звуковой удар грома, а Павлюкову прямо в лицо брызнули холодные струи ливня.

Гроза началась.

В ночь с 11 на 12 июня 1983 года

Днем он опять увидел плохой сон. Ничего в этом не было удивительного, потому что хороших снов он не видел давно. С тех пор, как у него появились Головоломки.

Вообще-то сон не был плохим, просто он был чужой, совершенно чужой, в смысле — нечеловеческий. Как и все остальные. Ему снилось, что он сидит в каменной коробке, локтями касаясь стенок и головой упираясь в крышку. Стояла полная темнота, но он почему-то был уверен, что коробка эта — или камера — находится под землей. Потом ему надоело сидеть без дела, а распрямился и стал прорастать сквозь камень. Весь ободрался, но все же пророс. Выбился на поверхность, вырвался на волю. Но странная это была воля.

Все пространство вокруг было заполнено тяжами или какими-то жилами. Бурые, жилистые, скрученные, они переплетались и прорастали друг в друга, образуя странную трехмерную сеть. Немного похожую на нервную систему, как ее рисуют в учебниках, но не человека, где все стройно и упорядочено, а странного существа, имеющего, судя по всему, множество тел, проросших друг в друга, и ни одной головы. Кое-где сеть была порвана и свисала лохмотьями и свободными тяжами, чуть колеблющимися на легком ветерке.

Солнца не было видно, сквозь сеть вообще не было видно почти ничего, но откуда-то поступал свет, тусклый, коричневый, тягостный.

Он огляделся, сделал несколько шагов, потом взял свободный тяж и поднес его к своей груди в области сердца. Тяж дернулся в руке, как живой, и внезапно присосался к коже, а потом проник в грудную клетку. Он боли он закричал, но тут же крик прервался, потому что стало трудно дышать. Сознание уплывало, перед глазами расплывались красные круги.

Внезапно все изменилось, словно резко отдернули плотный занавес, открывая темному залу ярко освещенную, красочную сцену. Одновременно боль и затрудненность дыхания исчезли. В ноздри ударили ароматы травы, цветов, яблок и чего-то еще, трудноопределимого, но еще более прекрасного.

Он стоял на поляне почти по колено в высокой траве. С трех сторон поляну обнимал лес, странный лес, где цветущие и одновременно плодоносящие яблони и груши соседствовали с густо-зелеными елями и ярким орешником. Еще там было много других деревьев, определить которые он не мог. А впереди открывалась степь, с колышущейся, высокой, ярко-зеленой травой вперемешку с громадными цветами всех оттенков радуги. Воздух был насыщен кислородом до такой степени, что кружилась голова. А в ярко-голубом небе висело оранжевое солнце, яркое, но не слепящее, и лучи его не обжигали, а нежно гладили кожу теплом.

От всего этого он захлебнулся восторгом и воздел к небу, словно славил божественное светило, все четыре свои руки. Но тут кто-то невидимый прокричал ужасным голосом ему в самое ухо: «Полночь!». И все исчезло.

Он резко сел в кровати, тяжело дыша и обливаясь потом. Голубоватый свет луны из окна падал на часы, висевшие на стене. Часы показывали полночь.

Он вытянул вперед руки и осторожно, краешком глаза, посмотрел на них. Руки было две . Как и всегда.

Он свесил с кровати ноги, но одеваться не торопился. Какое-то мрачное предчувствие тревожило его. Что-то где-то происходило прямо сейчас. Не здесь и не с ним, но касалось его напрямую. Екатеринбург, почему-то возникло в голове старое название Свердловска, давно вышедшее из употребления. И фамилия, чем-то смутно знакомая, но чем и где он ее слышал, он не мог вспомнить: «Гумилев».

Он уже знал: что-то происходит в Свердловске, прямо сейчас в эти минуты, и это «что-то» непосредственно касается его. Он должен исполнить свое предназначение. Он должен ехать. Но не сейчас, погодя, скоро…

Шлепая босыми ногами, он прошел в одних штанах на кухню, взял давно остывший чайник и долго пил из носка чуть теплую, невкусную воду, омывая пересохшее горло. Потом поставил чайник на огонь, умылся холодной водой, чем окончательно прогнал остатки сна. Принес на кухню из тайника заветный «дипломат», положил на стол и долго любовался им, гладя по шершавой, чуть теплой крышке ладонью. И, как всегда, ему казалось, что «дипломат» чуть ежится под рукой от удовольствия, отвечая на ласку.