Михаил Белозеров - Железные паруса Страница 21

Он не смог терпеть эти радостные лица и не стал искушать судьбу, а прополз по масленому полу и поднялся над верстаком, чтобы впереться взглядом в центральную вышку с наблюдателем, где под стеклянным колпаком пангины устроили себе рай с кондиционированным воздухом и шлюхами в униформе, которые подавали им кофе и обслуживали под разлапистыми пальмами в кадках.

В этот момент пангины были заняты телевизором, и даже дежурный, которому положено было не спускать глаз с работяг и даже не садиться, а вышагивать по круговой эстакаде всю смену — все свои двадцать пять километров, — вывернув шею, уставился в экран, и по его безбородому лицу бродила слюнявая ухмылка.

— А дальше? — спросил Он у Хуго, продолжая прерванный разговор и встретившись взглядом с Попом.

Поп — прекрасный, великодушный Поп. Бригадир. Великий психолог. Таинственный анализатор ситуаций, раскладчик карт любого действа, единственный и непревзойденный, — даже он не мог предвидеть своей смерти, словно она не стояла у него за спиной.

Да, думал Он, и я тоже ничего не смогу поделать ни для него, ни для кого другого, даже если захочу, очень захочу, даже если решу, что в этот раз ошибся. Как я хочу ошибиться, и я, наверное, ошибся… Он сжал кулаки: то, что жило в нем так долго, что Он даже не знал, откуда и зачем взялось, да и вряд ли мог знать, то, что придавало ему силы — надежда, как ступень к последующему, то, что вело, пусть порой даже навязчиво, порой — до одури, так что временами ему казалось известным наперед, — ведь оно тоже имело свои правила, — думало, планировало будущее, и Он почти, ну почти, знал их или думал, что знает, как оно все это делает или сделает в следующее мгновение, — не имело в данный момент никакого смысла, как не имеет смысла лунный свет или морской прибой. Просто с каждым разом у него была причина все меньше сомневаться и больше верить себе. Это было странное чувство — чувство бессмертия и чувство знания будущего; точнее, Он не мог их разделить, и они сливались для него в нечто единое, и Он приспосабливался к нему так долго, что и не помнил уже, когда начал понимать себя. Единственное, Он не знал, следует ли вмешиваться в то, что и так должно случиться.

И на этот раз Он тоже не пришел ни к какому решению, ибо, сколько ни старался вмешаться, это приводило только к лишним страданиям для тех, о ком он заботился, и Он дал слово, что никогда-никогда не будет вмешиваться, пусть даже ему будет очень больно и плохо после всего этого.

— … а дальше этот сукин сын мне и говорит, — продолжил Хуго, — пойдешь и принесешь для господина генерала подушку и перину. Вроде, как это прогулка в соседний супермаркет или к тетушке Гретте на день рождения. Естественно, я стою, как чурбан, по стойке смирно, руки по швам, локти врозь, как положено, сапоги начищены заморской патентованной ваксой — ребята притащили, и от меня на три метра по уставу воняет барабанными палочками — дезинфекционным дерьмом СР-11 так, что полковник морщится и тычет себе в нос платок в одеколоне. Небось, у какой-нибудь красотки одолжил. Эта свинья сидит, икает от французского коньяка, а наш боров рассуждает, какими мы должны быть гостеприимными и какие классные у него разведчики — цепные собаки, одним словом. Он меня, дурака, еще за окном купил, со всеми потрохами. Знал, что слышно далеко. Вот, значит, тогда я второй раз и сорвался, если считать первым училище, из которого меня сержантом и выперли. Видать, на роду написано помереть сержантом. А хоть бы и генералом! Не люблю, когда об меня окурки тушат. Отец, полковник бундесвера, из-за этого чуть инфаркт не получил. В деревню мы, значит, тихонечко ночью поползли — окопное дерьмо размазывать. Накануне я в один такой окоп под обстрелом свалился, а там трупы — поверишь, неделю мясо не мог есть. Я ребятам о генеральской перине — ни слова — стыдно. Думаю, вроде, как барахлишко попутно и захватим. Как уж назад — и не планирую, хотя каюсь, минное поле только проходами прорезано, да и то минут за двадцать до нашей вылазки и, естественно, знаешь, как всегда, — не до конца. Ползешь, заденешь за какую-нибудь железку, мина или нет? и холодным потом обливаешься, кто его знает, как она установлена с натяжением или на удар. Доползли. Ребята что надо. Свое дело знают. А в деревне — никого… пусто! Разделение как раз по фронту и прошло. Даже в штабе дивизии не догадывались. Но тогда об этом, ясное дело, никто не знал. Я, конечно, связного в штаб с запиской, мол, так и так, противник отступил в "неизвестном направлении, преследую", то бишь веду разведку по всем правилам — по уставу, не зря его в меня вдалбливали, как сегодня Кенто — "Отче наш…", а сам с ребятами вперед, догонять. Двадцать километров пехом и еще один под огнем, потому что они лупили со страха во все стороны и по всему, что движется. А про перину полковник через неделю вспомнил. Генерал, оказывается, проверяющим был, ну и влепил «неуд» за халатность — противника, мол, проворонил, а я, естественно — крайний, ублажатель, и загремел в штрафняк. Хорошее было время, вначале «оно» только раз в месяц щелкало. Щелкнет, и воюй дальше, это уж потом… потом идешь, например, километр, другой — и никого, трофей одни… — Сержант прищелкнул языком и выдохнул из себя воздух. — Да… потом…

— Да, потом… — неожиданно для себя посетовал Он, потому что у него тоже было, что вспоминать: Крым и пса, и Он подумал, что если выберется, непременно найдет его. Теперь Он был уверен, что выберется, не мог Он не выбраться, потому что его ждал пес. О жене Он старался не думать.

— Свинство все это! — тихо выругался Ван-Вэй. — Какое сегодня число?

О чем он мечтал? Возродить сотую династию в Поднебесной. Назло всему, что случилось на этой планете. Поди разберись. Может быть, Китай слишком большой для подобных экспериментов, а прекрасная Ло заждалась? Слишком далекая страна, если только туда агенты Мангун-Кале еще не добрались, а если и добрались, то теперь уже все равно.

— Четвертое, — уверенно сообщил Сержант. — Точно четвертое, четвертое июня. На улице лето. — И засмеялся удачной шутке.

Клипса по кличке Мясо искурил сигарету и даже остаток табака растер в ладонях. Ван-Вэй только потянул носом и сглотнул слюну. А Кенто-добряк хлопнул его по плечу и понимающе подмигнул:

— Уж теперь-то на свободе накуримся!

— Не выйдет у нас ничего, — вдруг произнес Ван-Вэй, и голос у него впервые прозвучал почти что уверенно.

Теперь каждый из них мечтал почти в открытую — не могли удержаться, словно малые дети. Им казалось, что от этого все сложится так, как они задумали.

— Почему? — спросил Мексиканец.

И все насторожились. Поп, как настоящий бригадир, даже не стал спрашивать, а только слушал.