Кир Булычев - Перевал Страница 22

Беда была в том, что они не знали, правильно ли идут. Люди шли здесь в прошлый раз зимой, когда много снега, когда сильные морозы и мгла, и потому сейчас все вокруг выглядело иначе, чем на карте.

Наступило отчаяние, потому что перевал был абстракцией, в которую невозможно поверить, как невозможно представить себе звездное небо, если его не видел и знаешь лишь по рассказам. Олег жалел, что заснул и пропустил звезды, но, может быть, это повторится следующей ночью. Ведь облака на небе стали тоньше, сквозь них иногда проглядывала голубизна, и вокруг было куда светлее, чем внизу, в лесу.

Днем, когда все выбились из сил, Дик приказал остановиться и начал растирать снегом Марьяшке отмороженные щеки. Тогда Олег увидел в стороне на снегу синее пятно. Он сказал о нем остальным не сразу, потому что до него надо идти — еще сто шагов. А сделать их не было сил.

Когда наконец Дик сказал, что пора идти, Олег показал на синее пятно. Они подошли к нему. С каждым шагом быстрее — самое трудное встать и сделать первые шаги, особенно, если знаешь, что нечего есть и даже кончились дрова.

Это была синяя короткая куртка из прочного и тонкого материала. Дик окопал снег вокруг, чтобы вытащить куртку из снега, а Олегом вдруг овладело странное болезненное нетерпение.

— Не надо, — сказал он хрипло, — зачем? Мы скоро придем, ты понимаешь, мы правильно идем!

— Она крепкая, — сказал Дик. — Она нам нужна. Марьяшка совсем замерзла.

— Мне не нужно, — сказала Марьяна. — Лучше пойдем дальше.

— Идите, я вас догоню, — сказал Дик упрямо. — Идите.

Они пошли дальше, а Дик догнал их через пятнадцать минут, неся куртку в руке, но Марьяна надевать ее не стала, сказала, что куртка мокрая и холодная. Но главное было, что куртка чужая и ее кто-то носил. И если снял и бросил, то, может быть, человек этот погиб, потому что тогда погибло много людей. Всем известно, что с перевала вышло семьдесят шесть человек, а до леса дошло чуть больше тридцати. И тех, кто не дошел, Марьяна боялась увидеть.

Они не добрались в тот день до перевала, хотя Олегу все казалось, что перевал будет вот-вот — сейчас обойдем этот язык ледника, и будет перевал, сейчас минуем осыпь, и будет перевал… И подъем становится все круче, а воздуха все меньше.

Они ночевали, вернее, пережидали, пока кончится темнота, сжавшись в клубок, закутавшись всеми одеялами и накрывшись палаткой. Все равно спать было почти невозможно от холода, они только проваливались в забытье и снова просыпались, чтобы поменяться местами. От Марьяны, которая лежала в середине, почти не было тепла, она стала какой-то бестелесной и острой птичьи кости. Они поднялись с рассветом, над ними было синее звездное небо, но они не смотрели на небо.

Потом постепенно рассвело, облака были прозрачные, как легкий туман, и сквозь них светило солнце, холодное, яркое, которого они тоже никогда не видели, но они не смотрели на солнце. Они брели, обходя трещины во льду, осыпи и карнизы. Дик упрямо шагал впереди, выбирая дорогу, падая и срываясь чаще других, но ни разу не уступив первенства. И он первым вышел на перевал, не сообразив, что вышел на перевал, потому что склон, по которому они карабкались, незаметно для глаза выровнялся и превратился в плоскогорье, а потом они увидели впереди зубцы хребтов. Хребет за хребтом, цепи снежных гор, сверкающие под солнцем, а еще через час внизу открылась долина, посреди которой, громадный даже отсюда, с километровой высоты, лежал диск темного металлического цвета. Диск лежал, накренившись и вдавившись в снег, точно посреди этой котловины. До этой котловины капитан смог дотянуть корабль, когда после взрыва в двигательном отсеке отказали приборы. Он посадил корабль в этой котловине, в метель, ночь и туман злой здешней весны.

Они стояли в ряд. Три изможденных дикаря — арбалеты на плечах, мешки из звериных шкур за спинами, оборванные, обожженные морозом и снегом, черные от голода и усталости, — три микроскопические фигурки в громадном и пустом, безмолвном чужом мире, смотрели на мертвый корабль, который шестнадцать лет назад рухнул на эту планету. И никогда уже не поднимется вновь.

Потом начали спускаться вниз по крутому склону, цепляясь за камни, стараясь не бежать по неверным осыпям, все скорее, скорее, хоть ноги отказывались слушаться.

И через час уже были на дне котловины.

Шестнадцать лет назад Олегу был год с небольшим, Дику — чуть меньше двух, Марьяны еще не было на свете. И они не помнили, как опустился здесь, в горах, исследовательский корабль «полюс». Их первые воспоминания были связаны с поселком, с лесом, повадки шустрых рыжих грибов и хищных лиан они узнали раньше, чем услышали от старших о том, что есть звезды и другой мир. И лес был куда понятнее, чем рассказы о ракетах или домах, в которых может жить по тысяче человек. Законы леса, законы поселка, возникшие от необходимости сохранить кучку людей, не приспособленных к этой жизни, простые законы выживания все время старались вытолкнуть из памяти землю и вместо памяти возродить лишь абстрактную надежду на то, что когда-то их найдут и когда-то все это кончится. Но сколько надо терпеть и ждать? десять лет? Десять лет уже прошло. Сто лет? Сто лет — значит, спасут, найдут не тебя, а твоего правнука, если у тебя будет правнук и если он, да и весь поселок смогут просуществовать столько лет. Надежда, жившая в старших, для второго поколения не существовала — она бы только мешала жить в лесу, но не передать им надежду было невозможно, потому что даже смерть человеку не так страшна, если он знает о продолжении своего рода. Смерть становится окончательной в тот момент, когда с ней пропадаешь не только ты, но и все, что привязывало тебя к жизни.

Потому и старшие, и учитель — все, каждый как мог, старались воспитать в детях ощущение принадлежности к земле, мысль о том, что рано или поздно отторженность прервется. И — оставался корабль за перевалом. Он существовал, его можно было достичь, если не в этот тысячедневный год, то в следующий, когда подрастут дети и смогут дойти до перевала. Смогут, если захотят, потому что внутренне они оторвались от земли, потому что корабль для них чужд, а лес — свой. Это дарило им возможность выжить, которой были лишены старшие, но это и угрожало, в конечном счете, смертью поселку людской колонии. И так шестнадцать земных лет — пять с лишним местных.

Дик, Олег и Марьяна спускались в котловину, к кораблю. Он оставался хоть и рос и был веществен и громаден — легендой, и никто из них не удивился бы, если при прикосновении к кораблю тот рассыпался бы в прах. Они возвращались к дому своих отцов, который пугал тем, что перешел в эту холодную котловину из снов и легенд, тех, что рассказывали при тусклом светильнике в хижине, когда за щелью окна, затянутого рыбьей кожей, рычит снежная метель или сыплет отдающий гнилью бесконечный дождь.