Юрий Брайдер - Гвоздь в башке Страница 22

— Ладно, — сказал я примирительно. — Так и быть, штоф водки с меня.

— Да и закусить бы не мешало, — сразу оживился Зозуля. — Мы ведь здесь не евши, не пивши с самого утра стоим.

— Сейчас собью тебе с небес копченого гуся, — как бы шутейно сказал я и вложил в лук первую стрелу.

Цель я присмотрел заранее — украшенный драгоценными каменьями крест Святой Екатерины, сверкавший на груди супостатки.

Крест по статусу полагалось носить на алой ленте, так что кровь придворные заметят не сразу…

И тут я наконец опомнился! Виданное ли это дело, убивать человека, мне лично никакого зла не причинившего, тем паче — женщину, да еще к тому же и венценосную особу? Ну пусть глупа она, пусть сластолюбива, пусть поет с чужого голоса, пусть разоряет страну — что с того? Не такие чудовища сиживали на этом троне. Не мне, Олегу Наметкину, перелицовывать историю.

(Полноте, да разве я Олег Наметкин? С каких это пор? Раньше меня завсегда Васькой Лодыревым звали.)

С самого начала этого дурного, так похожего на явь сна я пребывал как бы в оцепенении, хотя все видел, все понимал и о многом догадывался. Говорил и действовал кто-то другой — дерзкий, разнузданный, как говорят нынче — «отмороженный» (таким типам, честно признаюсь, я никогда не симпатизировал).

Нет, что бы там ни говорил профессор Котяра, но во мне определенно есть предрасположенность к раздвоению личности.

Тем временем тот другой, считавший себя гвардейским сержантом Василием Лодыревым, моими руками (а может, как раз и своими — кто сейчас разберет) до предела натянул лук. Лишь в последний момент я пересилил этого стародавнего киллера, и палец, отпустивший тетиву, дрогнул.

Стрела, пронзив толстый персидский ковер, прикрывавший парапет балкона, в нем и застряла, никого не задев (однако незамеченной не осталась).

Мгновение спустя отчаянный визг заглушил все другие шумы, производимые свадебным поездом, потешной стрельбой и верноподданным народом. И что интересно, вопила даже не сама императрица, соображавшая довольно туго (говорят, ей за обедом нередко мухи в рот заползали), а ее многочисленные приживалки, фрейлины, карлицы и арапки, от которых не отставали и голосистые собачки-левретки.

На балконе случилась паника, как на палубе прогулочной шнявы, наскочившей на риф. Не растерялся один только надменный временщик, до этого державшийся за спиной императрицы. Можно было подумать, что к подобному повороту событий он был готов заранее.

Резко наклонившись с балкона, этот лиходей, лошадник, выскочка и плут, махнул кому-то трубкой и отдал короткое распоряжение на немецком языке.

Вторая отравленная стрела уже легла на кибить лука, да вот выстрелить было некому — два антагониста, два таких непохожих друг на друга существа отчаянно боролись во мне. Один, прохвост и рубака, не ценивший ни своей, ни чужой жизни и все, дарованное ему природой и богом, включая тело и душу, поставивший на сомнительную, а может, даже и крапленую карту. Другой — потенциальный самоубийца, тоже выпавший из руки божьей, но, в отличие от своего соперника и прапрапрапрапрадедушки, не желавший проливать чужую кровь.

Борьба эта продолжалась весьма недолго, поскольку в нее незамедлительно вмешались посторонние лица.

— Слово и дело государево! — завопил какой-то ряженый мужиком ферт (хоть бы лаковые сапожки онучами прикрыл). — Вяжите, люди православные, злодея!

Вот тут— то Семен Зозуля и показал свою подлую сущность. Помощи я от него, знамо дело, не ожидал, но зачем же ружейным прикладом прямо в уста бить? Чай, они у меня не казенные. Как я после такого с барышнями целоваться буду?

Ни лука, ни стрелы в моих руках уже не было, зато удалось выхватить из-за голенища стилет. Первым получил свое иуда Зозуля. Клинок, венецианскими мастерами откованный, вошел в его грудь, как в ком теста.

Налетевший со всех сторон сброд рвал меня в клочья, как борзые — волка, и давно, наверное, прикончил бы, да фискал из тайной канцелярии беспрестанно вопил:

— Живьем его брать! Только живьем!

Из одежды на мне остались одни портки, пара сапог да гайтан с нательным крестом, но и супротивникам моим немало досталось — у кого нос короче стал, у кого глаз вытек, у кого в дополнение к натуральному рту еще и другой появился, пошире.

Трудно было ухватить меня такого — полуголого, верткого, взмокшего от пота и крови.

Напоследок полоснув голосистого фискала стилетом по роже, я угрем выскользнул из свалки и рванулся вслед за удалявшимся калмыцким возком.

Эх, поверну его сейчас, погоню супротив движения, напутаю быков и верблюдов, устрою великий переполох и вырвусь на волю вместе с пригожей калмычкой. Не стал князем при дворе, стану ханом в степи.

И тут на моем пути возник, словно бы из метельной круговерти родившись, тот самый усатый заговорщик, у которого под шубой таилась кираса.

Не с добром он меня подстерег, а со злым умыслом, иначе зачем бы имел при себе тяжелый турецкий пистолет, от которого, почитай, любая рана смертельная. Для этих вельмож цена моей жизни — грош без копейки. Им собственную шкуру надо спасать.

Уворачиваться было поздно — черная дырка пистолетного ствола подмигивала мне, как глаз циклопа.

Выстрела я не услышал, зато увесистый щелчок по лобешнику ощутил. Вот и пришел твой бесславный конец, гвардии сержант Лодырев…

Тогда, возможно, удастся умереть и мне, Олегу Наметкину. Заодно, так сказать. Ведь мрак, застлавший мои глаза после предательского выстрела, вполне соответствует определению «могильный».

Прощайте, люди…

А фигушки не хотели? Жив я. Оказывается, что через пропасть в триста лет никакая пуля не достанет, даже выпущенная в упор. Опять неудача.

Жив— то я жив, но, когда свинцовый шарик размером с лесной орех на сверхзвуковой скорости щелкает тебе по лбу, память об этом событии остается надолго. Мне, например, чтобы окончательно очухаться, понадобилось минуты две.

Профессор Котяра уже караулил мое пробуждение, это я осознал прежде всего. Ну как же без него обойдешься!

Присутствовал в палате и еще какой-то тип, но мне пока было не до него.

Затем я с удивлением убедился, что вся окружавшая меня обстановка резко переменилась. Окно было уже не позади меня, как прежде, а слева (скромные зеленые занавесочки не могли скрыть расходящиеся веером прутья решетки).

Прежняя кровать, слышавшая и мои рыдания, и мой зубовный скрежет, уступила место другой — столь мягкой, что казалось, будто бы я не на матрасе лежу, а расслабляюсь в бассейне. Что касается всяких хитрых приборов, то здесь их было не меньше, чем в кабине реактивного самолета.