Урсула Ле Гуин - Роканнон Страница 23

Поэтому Шевек привык к внутренней изоляции, смягченной ежедневными случайными контактами, неизбежными, когда живешь среди людей, и более тесным общением с несколькими друзьями. Здесь, в Аббенае, у него не было друзей, и, так как ему не приходилось ночевать в общей спальне, он ни с кем и не подружился. В двадцать лет он слишком остро сознавал странности своего склада ума и характера, чтобы быть общительным; он держался замкнуто и отчужденно; и его коллеги-студенты, чувствуя, что это отчуждение непритворное, не часто пытались подойти к нему.

Скоро уединение его комнаты стало дорого ему. Он наслаждался своей полной независимостью. Он выходил из комнаты только, чтобы позавтракать и пообедать в институтской столовой и быстро пройтись по улицам — это он делал каждый день, чтобы утихомирить свои мышцы, привыкшие к ежедневной нагрузке; а потом — назад, в 46-ю комнату, к иотийской грамматике. Раз в одну-две декады наступала его очередь участвовать в «дежурстве десятого дня» — выполнять коммунальные работы, но люди, с которыми он дежурил, были чужие, а не близкие знакомые, как это было бы в маленькой общине, так что эти дни физического труда психологически не нарушали его изоляцию и не мешали ему изучать иотийский язык.

Даже грамматика, сложная, алогичная и замысловатая, доставляла ему удовольствие. Как только он набрал достаточный основной запас слов, учеба у него пошла быстро, потому что он понимал, что он читает; он знал эту область науки и терминологию, а когда он на чем-то застревал, то либо собственная интуиция, либо математическое уравнение показывали ему, куда он забрался. Это не всегда были места, где он бывал раньше. «Введение в темпоральную физику» То не было учебником для начинающих. К тому времени, как Шевек добрался до середины книги, оказалось, что он читает уже не книгу на иотийском языке, а книгу по физике; и он понял почему Сабул велел ему прежде всего читать работы уррасских физиков, и только потом заниматься чем бы то ни было другим. Они оставили далеко позади все, сделанное на Анарресе в последние двадцать-тридцать лет. Самые блестящие прозрения в работах самого Сабула фактически были переводом с иотийского без ссылок.

Шевек продирался через другие книги, которые Сабул выдавал ему по одной, — основные работы современной уррасской физики. Его жизнь стала еще более напоминать жизнь отшельника. Он не проявлял активности в студенческом синдикате и не ходил на собрания других синдикатов или федераций, кроме сонной Федерации Физики. Собрания таких групп, служившие как для общественной активности, так и для общения, во всякой маленькой общине были основой жизни, но здесь, в большом городе, они казались гораздо менее значительными. Каждый конкретный человек не был для них необходим; всегда находились другие, готовые делать нужное дело, и это у них получалось совсем не плохо. Если не считать дежурств десятого дня и обычных дежурств по уборке своего барака и лаборатории, Шевек мог распоряжаться своим временем, как хотел. Он стал часто пропускать прогулки и время от времени — завтраки и обеды. Но он не пропустил ни одного занятия из единственного курса, который он посещал — курса лекций Гвараб по Частоте и Циклам.

Гвараб была так стара, что часто отвлекалась от темы, говорила несвязно и непонятно. Ее лекции посещали мало и нерегулярно. Вскоре она заметила, что единственный постоянный слушатель — худой лопоухий паренек. Она начала читать лекции для него. Светлые, умные, немигающие глаза встречались с ее глазами, поддерживали ее, пробуждали ее; она вновь обретала кругозор, у нее вновь появлялись вспышки гениальности. Она воспаряла, и другие студенты, сидевшие на лекции, поднимали взгляд, смущенные или встревоженные, даже испуганные, если у них хватало ума испугаться. Гвараб видела гораздо большую вселенную, чем было способно увидеть большинство людей, и от этого они растерянно моргали. Светлоглазый парнишка не сводил с нее взгляда, на его лице она читала свою радость. Он принимал, он разделял с ней то, что она всю свою жизнь пыталась отдать, и чего никто с ней ни разу не разделил. Он был ее братом, несмотря на пропасть глубиной в пятьдесят лет, и ее искуплением.

Встречаясь в кабинетах физики или в столовой, они иногда сразу же начинали говорить о физике, но иногда у Гвараб не хватало на это энергии, и тогда им было почти не о чем говорить, потому что старуха была так же застенчива, как и юноша.

— Ты слишком мало ешь, — говорила она ему в таких случаях. Он улыбался, и уши у него краснели. Ни он, ни она не знали, что еще сказать.

Через полгода после приезда в Институт Шевек принес Сабулу сочинение в три страницы, озаглавленное: «Критика Гипотезы Атро о Бесконечной Последовательности». Через декаду Сабул вернул ему работу, буркнув:

— Переведи на иотийский.

— Я ее сначала и написал в основном по-иотийски, — сказал Шевек, — поскольку использовал терминологию Атро. Я перепишу оригинал. А зачем?

— Зачем? Чтобы этот чертов спекулянт Атро смог ее прочесть! В пятый день следующей декады будет корабль.

— Корабль?

— Грузовик с Урраса!

Так Шевек обнаружил, что между разделенными мирами курсируют не только нефть и ртуть, не только книги, такие, как те, что он читал, но и письма. Письма! Письма собственникам, подданным правительств, основанных на неравенстве власти, людям, которых неизбежно эксплуатируют другие, и которые сами неизбежно эксплуатируют других, потому что они согласились быть деталями Государства-Машины. Разве такие люди вправду добровольно, без агрессии обмениваются идеями со свободными людьми? Способны ли они действительно признать равенство и принять участие в интеллектуальной солидарности, или они просто пытаются доминировать, утверждать свою власть, обладать? Мысль о том, чтобы вправду переписываться с собственниками, встревожила его; но интересно было бы выяснить…

За первые полгода его пребывания в Аббенае ему пришлось сделать столько таких открытий, что он был вынужден признаться себе, что он был раньше — а может быть, и сейчас остался? — очень наивным; а умному молодому человеку нелегко признать такое.

Первым, и все еще наиболее трудно приемлемым, из этих открытий было то, что от него ждали, чтобы он выучил иотийский язык, но держал это знание при себе — ситуация, столь новая для него и в моральном отношении до такой степени неловкая, что он до си х пор так в ней и не разобрался. Очевидно, он никому не причиняет вреда тем, что не делится своим знанием. С другой стороны, чем повредило бы людям, если бы они узнали, что он знает иотийский, и что они тоже могут его выучить? Ведь свобода, конечно же, состоит не в скрытности, а в открытости, а свобода всегда стоит того, чтобы рискнуть. Хотя он и не понимал, какой тут риск. Один раз у него мелькнула смутная мысль, что Сабул хочет оставить эту новую уррасскую физику себе — владеть ею, как собственностью, как источником власти над своими коллегами на Анарресе. Но эта идея так противоречила всему привычному для Шевека образу мыслей, что ей было очень трудно обрести четкость в его мозгу, а когда она все-таки стала отчетливой, он сразу же подавил ее с презрением, как по-настоящему отвратительную мысль. Была и еще одна моральная заноза — это его личная комната. В детстве, если ты спал один, в отдельной комнате, это значило, что в общей спальне своего общежития ты так мешал остальным, что они не захотели больше терпеть тебя; что ты эгоизировал. Одиночество равнялось позору. У взрослых главная причина потребности в отдельной комнате носила сексуальный характер. В каждом бараке было опреде ленное число отдельных комнат, и пара, желавшая совокупиться, занимала одну из таких свободных отдельных комнат на ночь, или на декаду, или на сколько хотела. Пара, вступающая в партнерство, получала двойную комнату; в маленьких городках, где свободной двойной комнаты могло и не найтись, ее нередко пристраивали к торцу барака, и таким образом, комната за комнатой, получалось длинное, низкое, неаккуратное строение; такие здания называли «партнерскими поездами». Кроме образования сексуальных пар, не существовало никаких причин не спать в общей спальне. Можно было выбрать спальню побольше или поменьше, а если тебе не нравились соседи, ты мог перейти в другую. В распоряжении каждого были нужные ему для работы мастерская, лаборатория, студия, сарай или кабинет; в бане каждый мог, по желанию, мыться в отдельной кабинке или в общем зале; уединение в сексуальных целях являлось социальной традицией и было доступно каждому; а какое-либо другое уединение было не функционально. Оно было излишеством, расточительством. Анарресская экономика отказывалась обеспечить строительство, содержание, отопление, освещение личных домов и квартир. Человеку с по-настоящему необщительным характером приходилось покидать общество и обходиться своими силами. Ему предоставлялась полная свобода сделать это. Он мог построить дом себе всюду, где только захочет (хотя, если этот дом портил красивый вид или занимал участок плодородной земли, он мог быть вынужден, под сильным давлением соседей, переселиться в другое место). На окраинах старых анарресских населенных пунктов было довольно много одиночек и отшельников, которые притворялись, что не относятся ни к какому социальному виду. Но для тех, кто принимал привилегии и обязанности людской солидарности, уединение имело ценность лишь тогда, когда выполняло какую-то функцию.