Елена Грушко - Венки Обимура Страница 23

-- Вот как? Значит, и Голавлев хотел сохранить тайну?

-- Хотел -- не то слово. Он чуть не вырвал у меня пленку! Антонов покачал головой, спросил:

-- Вы когда-нибудь записывали Юлию?

-- Нет,-- мрачно ответил Егор.-- Еще когда начинал опыты, однажды предложил ей. Отказалась категорически! Мало того, высмеяла так, что... Кстати, она говорила, будто вы хотите попробовать?

-- Когда же она успела вам сообщить? -- удивился Антонов.-- Ушла от меня вчера очень поздно, сегодня ее еще не было...

Егора зазнобило.

-- А, по телефону! --торопливо сказал Антонов.-- Впрочем, я не настаиваю на опыте. Хотя было бы очень интересно!

-- Да ради Бога! -- пригласил Егор, вынимая пленку Голавлева. -Садитесь вот сюда. А я пока подберу для вас "букет".

Он ходил меж гряд, а травы так и льнули к рукам.

-- Как вы это делаете? -- перегнулся через ручку кресла Антонов.-Откуда вы знаете, какие нужны травы?

-- Я не знаю,-- честно сказал Егор.-- Я это чувствую.

-- И что же мне подходит? Одолень-трава? Петров-крест? Разрыв-трава?

-- Вы читали старые травники?

-- Конечно! И был в свое время страшно огорчен, узнав, что каждое из этих волшебных былий имеет совершенно обыкновенное латинское название. Опусти Сон-траву в полночь в ключевую воду -- оживет. А ведь Сон-трава -это Viscatia Vulgaris, сонуля, дремлик по-нашему. Прострел, зелье ловцов и охотников,-- лютик, Aconitum Gycoctorum. Легендарный Плакун, что пророс из слез Пречистой Девы,-- Hypericum Ascyron...

-- Кстати, Плакуном называют не только зверобой луговой,-- возразил Егор.-- Некоторые считают, что это кипрей малиновый, иван-чай, Epilobium Anqusti folium, другие называют так дикий василек -- дубильник, подбережник, твердяк, кровавицу, вербу-траву -- то есть Zitrum Salicaria.

-- А вы сами который их этих "плакунов" предпочитаете?-- улыбнулся Антонов.

-- Я предпочитаю Плакун-траву,-- твердо сказал Егор.-- Тот Плакун, который плакал много, да выплакал мало...

-- Плакун, Плакун! Не катись твоя слеза по чистому полю, не разносись твой вой по синему морю! -- подхватил Антонов.-- Будь ты страшен злым бесам, полубесам, старым ведьмам киевским. А не будет тебе покорища, утопи их в слезах, а убегут от твоего позорища, замкни их в ямы преисподние...

-- Будь мое слово при тебе крепко и твердо век веков, -- закончил Егор, и ему показалось, что они в чем-то поклялись друг другу.

-- Крепко и твердо...-- повторил Антонов. -- А мы пользуем зверобоем при язве желудка, настоем диких васильков -- при болезнях глаз, но самое главное, исконное свойство Плакун-травы неведомо нам. Мы потеряли некое связующее звено между использованием травы -- и ее целительной силой.

-- Между всем этим было слово,-- молвил Егор.

-- Да, слово. Вещий причет! К каждой травинке -- слово свое, как будто ключ к ее душе. Нет, наши предки-славяне, язычники, обожествляли явления природы не потому, что боялись их или пытались как-то объяснить их происхождение. Это слишком примитивно! Тот, кто придумал эту догму, не верил в силу духа человеческого. И не в том дело даже, что древние были такими уж антропоморфистами. В каждом явлении природы они видели -- обладали даром видеть, породнив сердце со стихиями! -- такую же душу, какую имели сами. Душа облака, душа травы, душа грозы... Но этого мало, они умели говорить с природой. Кто знает, может быть, первым собеседником человека был не соплеменник его, а река, лес, небо. Лес учил его шепоту, река -- лжи, гром -- угрозам. Разве удивительно, что наш предок мог попросить совета и помощи у травы? Он даже мог уговорить боль, потому что она -- тоже живое существо, у нее есть имя: Невея, Бледнуха, Трясавица, она тоже способна услышать Слово. Как, почему мы утратили этот вещий дар? А может быть, человек был наказан -- подобно тому вещему травознаю, которого покарал Господь за то, что не одну подмогу творил людям, но и пагубу? И ослепли люди, и оглохли, и онемели. Все меньше и меньше оставалось тех, кто владел еще заговорным словом древним -- пусть искаженным временем, но искренним, от сердца к сердцу идущим. Все меньше остается душ, где оно могло бы прорасти. Слово разбивается о броню -- и само же броней сковывает. Больно, больно мне слышать слово нынешнее -- бесчувственное, легкое, что пустой орех, который катится гремя по свету. Обречены мы собирать обманки трескучие вместо жар-цвета -- и обманывать себя и других. Мы забыли, забыли себя. А забыть -все равно что умереть. Ну как тут не застонать: кому повем печаль мою, кого призову к рыданью?..

Антонов сгорбился, замолчал. Улыбнулся виновато:

-- Ну вот, а теперь мне бы если не Одолень-травы, то хоть элементарной валерианы -- желательно в составе валокордина. Не найдется?

-- Сейчас,-- тихо сказал Егор, придвигая к Антонову "букет" и торопливо подключая датчики.-- Расслабьтесь, закройте глаза. Сейчас все пройдет.

Он включил мнемограф.

Антонов откинул голову. Черты лица его, только что скованные болью, разгладились. Он слегка улыбнулся. Прямые брови приподнялись, словно в изумлении. Какая-то дума дремала на высоком лбу. Страх, покорность, насмешка, нежность сменялись и трепетали в чертах его лица...

Вдруг Егор заметил, что третий датчик на левом виске отошел. Должно быть, потому, что лицо Антонова покрылось капельками пота. Егор осторожно приподнял датчик, протер фланелькой и, проверяя, сухой ли, прижал его к своему виску, одновременно поправляя на подлокотнике безвольно повисшую руку Антонова.

Разряд!

Тупая боль. Темнота в глазах. Мгновенное оцепение рук, шеи, чудится, даже крови в жилах. Замирает, замирает сердце. Только бы не упасть! И с небывалой быстротой и четкостью -- воспоминания, прежние, давние, забытые...

* * *

Стояло начало лета. Изгнанник спал посреди поляны, в траве, мокрой от росы или чьих-то слез. Его разбудили шорохи. Неизвестный человек шарил в траве неподалеку, что-то искал. Вот поднял большую сковороду (откуда она в траве?), осмотрел ее и нахмурился. Опять пошел кружить по поляне, поднял другую сковороду. Тяжелая печаль омрачила его лицо. Закинул голову к небу и долго смотрел на полосы рассветных лучей, протянувшиеся до самой земли. И вновь нагнулся к траве. Он был уже совсем рядом с Егором. И вот в его руках третья сковорода. Посмотрел на нее -- и зажмурился, словно глазам своим не поверил, засмеялся счастливо...

Егор сел.

-- Здравствуй, добрый человек! -- воскликнул незнакомец. Был он высок, крепок, седовлас. Много таких резких -- и разом добрых лиц видел Егор на Руси.-- Знаешь ли ты, где спал-почивал?

-- На поляне, где же еще?

-- Нет! Не на поляне, а в святом месте! Здесь колодезь поставят.

-- Откуда тебе знать?

-- А вот посмотри. Примета есть, святая для колодезников. В неведомом указе записано, что на Федора Стратилата ее пытать надобно. Как надумаешь колоды рыть, так положи в ночь на Стратилата сковороду в том месте, а на рассвете, с первым проблеском солнца, сними ее. Отпотеет, покроется каплями воды сковорода -- многоводная жила на том месте. Рой благословясь, хватит воды не только внукам, но и детям их правнуков. Мало поту земного -- мало и воды. Сухая сковорода -- впору уходить с этого места: хоть год в земле копайся, а до жилы не доберешься. А не дай Бог, замочит заговоренную сковородку сверху дождем -- все время, до нового лета, спорины колодезнику не будет. А теперь гляди! -- И он показал Егору сковороду, обильно покрытую изнутри испариной.-- Будет здесь колодезь! Будет в нем вода и чиста, и пьяна, и от всякого лихого глазу на пользу!