Елена Хаецкая - Несчастный скиталец Страница 23

Запахнувшись в крылатый плащ, обыкновенно брел я на берег залива, где становился на камень, вдававшийся в пенные волны. Часами я созерцал волнуемую толщу воды и слышал самый голос моря. Ветр то ласково шевелил мои кудри, то вдруг, осердившись, хрипло рычал мне в лицо, дергал меня за полу плаща, желая, чтобы я упал на острыя мокрыя каменья.

Я гораздо встречал вызов сего мрачного мятежника, ибо кто оный еще, как не мятежник? Он, крылатый, волен жить, где только захочет, но из всех уголков обширнейшего мира выбрал именно волны, плеск, далекий горизонт и безприютность, каковыя могут причинять сладкое безпокойство в области сердца. Так и внезапную лютость ветра я объяснял ревностью, поскольку не токмо вторгался в жилище его, но еще и похищал очами странную и дикую красу, до коей он и сам большой любитель.

Изредка примечал я корабли, величаво шедшие в неоглядную даль. Тогда мысленно я переносился под трепещущие паруса и представлял – какие земли, какие моря узрит воочию носовая фигура? Какая путеводная звезда будет сиять во мраке нощи над ея челом? Помню еще, как бывало завидовал самому последнему матрозу и силился постичь – что суждено оному в плаваньи? Смерть ли в абордажном бою или горячие объятья прелестной дикарки, что собирает диковинные плоды в волшебных заморских садах?

Солнце погружалось в дальния волны, они делались красными, но скоро все пропадало. Я прощался с морем и возвращался в город, к своему жилищу. Путь мой лежал по старинным тесным улочкам, где промеж факельных фонарей уже встречали меня иные видения. Я слышал яростный звон мечей и наблюдал соперников, что еще триста лет тому свели все свои счеты. Также услаждал я слух песнями, кои слагали для возлюбленных своих знатные рыцари, искушенные в вежестве и любовных науках. Вот страшная башня, некогда бывшая тюрьмой. О, горе! Слышатся стоны, полныя тоски, боли и страха – то в застенке мучают несчастную пленницу. Сердце разрывается от прежалостной картины. Но что это? Чья-то фигура карабкается по стене. Развевается плащ, блестит оружие… Вот донеслись звуки схватки, короткой и жаркой, отворяются двери темницы – и неизвестный герой похищает спасенную. Стук копыт его коня исчезает из слуха, и снова мертва проклятая черная башня.

Между протчим приходилось мне пробираться и палисадниками, в коих днем забавляются дети горожан, сии бледныя растения, принуженныя разцветать посреди камня, сырости и вечных сумерек. В подобном палисаде, возвращаясь домой, я и нашел куколку, сделанную из сорванного цветка мальвы. Она пребывала на качелях в совершенном одиночестве и, как помстилось мне, томилась заброшенностью и печалью. Видно, целый день довелось ей быть подругою некоей маленькой девочки, каковая расточала на нея и любовь и ласки и лепетала ей детския тайны свои. Но за поздним часом хозяйку куклы призвали к колыбели. Что ж, подрастающая ветреница оставила наперсницу свою и уж верно забыла про нея.

Моя душа, утомленная созерцанием моря, странно была чутка в тот вечер. Жалость к кукле заставила меня улыбнуться и забрать несчастную. Я положил ея в карман и направил стопы к своему обиталищу. А обитал я, подобно многим мечтателям, на чердаке. Нищее мое бытие, впрочем, не страдало отсутствием некоего даже уюта. Из старой рухляди я составил себе приличную обстановку. К тому же, благодаря узости слухового окна, солнечный луч нечасто обнаруживал ея убогость. А призрачный свет от лампадки, при котором я читал или писал стихи, преображал сирый чердак в подобие таинственных чертогов.

Вошед, я положил куколку на шкап, вернее даже – усадил, прислонив ея к треснувшему кувшину. В сумерках оный кувшин представлялся мне древним сосудом, из каковых мудрецы былого черпали вино – источник истинной учоности.

– Ну, – рек я, – будьте как дома, прекрасная кукла. И ежели мое общество не представляется вам обузою, то оставайтесь со мною навсегда. Вы скрасите одиночество затворника.

И я поклонился.

Не упомню, что я делал далее, – скорее всего, читал. Однако филозоф-сухарь так подействовал на меня пространным своим сочинением, что я испытал уже НАСТОЯЩУЮ сухость в горле. А это дело нешутошное.

Обшарив дырявыя карманы свои, я обнаружил весьма кстати несколько завалящих монет. С оными я припустился к знакомому целовальнику. Выслушав терпеливо все, что тот думает о безпутных и безсонных школярах, я разжился у жреца торговли бутылкою вина, черствою булкою и кружком кровяной колбасы – любимым лакомством корпорантов-филозофов. Отягчившись трофеями, вернулся я к себе на чердак, сложил добычу на табурет и долго искал огниво, дабы засветить свою лампадку. В темноте я не обнаружил ничего странного в своем жилище. Все же проклятое огниво не находилось.

– Куда же я дел его? – вопросил я у тьмы.

– Поищите на своем тюфяке, – послышался женский голос, весьма музыкальный и приятный.

От неожиданности я вздрогнул и молвил:

– Одно из двух: либо я лишился употребления разсудка через излишнюю мечтательность, либо прекрасная греза наяву посетила меня. Второе предпочтительнее, но увы – первое вероятнее.

Дивный смех послышался мне в ответ.

– Ни то, ни иное, милый юноша, – услыхал я. – Однако будет лутше, если вы наконец зажжете лампу и, кстати, поможете мне сойти со шкапа.

Необычайно волнуясь, я нашел-таки огниво, и скоро фитиль лампады уже горел ровным огоньком.

Что же я узрел? Прелестную молодую особу в странном розовом одеянии. Она сидела на моем шкапу, поджав стройныя ножки. Светлыя густыя волосы потоком струились по открытым плечам, белее которых доселе я не видывал. Черты лица были тонки и чуть неправильны, однако общая их миловидность отвлекала от несущественнаго изъяна. Особенно хороши были глаза ея – большие, темно-синие, они улыбались и одновременно выражали удивление и тревогу. В целом похожа она была на тех принцесс, коих девочки рисуют в альбомах цветными карандашами. Но она была живая, в этом я мог бы и поклясться.

– Как вы попали сюда? – Я не нашелся спросить ничего умнее и учтивее.

– Вы сами, о юноша, посадили меня на шкап. Неужли вы не в силах узнать меня? Я – та самая кукла из цветка мальвы, что вы нашли в палисаде нынче вечером. Зовусь я Кларриса. Куст, на котором я росла до сего дня, некогда был посажен чародеем. И мне передалось некое волшебное свойство, а именно – с полуночи до разсвета я женщина, тогда как днем – детская игрушка.

Я помог неожиданной гостье сойти вниз, ощутив рукою живое тепло ея руки. Смущение, изумление и даже испуг теснили мой ум. Но в душе разгоралась и радость – ибо молодой здоровый мужчина не может не испытывать радости в присутствии очаровательной женщины.