Кирилл Якимец - До поворота (Кровавый Крым) Страница 23

— Дай, — Слава легко отобрал сумку обратно, достал украденный Милой в универмаге пластмассовый паровозик, завел и пустил по скамейке. Паровозик запищал, весело покатился и вывалился в проход. — Вот, возьми. Это можно. А воровать нехорошо, некрасиво. Даже если очень надо. Нельзя, ты это запомни!

Подхватив игрушку, малыш взял еще курицу и, не торопясь, двинулся к своим с видом римского триумфатора… Навстречу из тамбура вышел Сашок, лениво сплюнул, выдернул курицу и стукнул ею цыганенка по голове — тот обиженно запищал, разряженные тетки что-то закудахтали.

— Куда мы едем, Мила? — он разглядывал в окне море — огромную воду, отбрасывающую яркий голубой свет. — Мила, ты жива? Ты здесь? Милка?! — Слава почти крикнул, испуганно озираясь в этой чужой стране, пока не нашел родную угловато-темную фигуру.

— Хорош орать, командир. — по-хозяйски развалившись на лавочке, Сашок припрятал под голову сумку. — Ты как, оклимался? — отодрав от куриной тушки солидный кус ноги, протянул остальное девочке. — Жрать еще не хочешь? Пивка бы!

— Сашок, колись, ты чем юриста накормил? — Мила подозрительно принюхивалась к начинающей пованивать курице, — Этим?

— Ну, ношпой, монелез у него. Сам сказал, усрался весь, — скинув обглоданные косточки под лавку, Сашок потянулся за следующей порцией. — в аптечке из машины, ее там много… — он рыгнул, поковырял в зубах, — белая такая и воняет.

— Ну-ка, покажи, — внимательно осмотрев этикетку, Мила открыла крышку и высыпала на ладонь пару кругляшек, — Пиз-дец! Героин кажется. Это отдать надо. Бек с нас три шкуры сдерет… или с них со всех. Бедный Жора! — усмехнувшись чему-то своему, она весело укусила потрепанное мясо. — Девять надо отдать, а одну мы потеряем, — она весело подмигнула Славе. Сейчас Мила больше всего была похожа ни детскую игрушку-зверушку или любимого, слегка отощавшего хомячка. Перекатывающиеся коричневые щечки со слегка лоснящейся от жира кожей оттенял легкий пушок, смешно встопорщенный солнечным светом.

Поезд тащил и тащил вперед, а воздух — даже не воздух, а окружающий эфир — липко держался за землю. Было очень трудно прорываться сквозь вязкое прозрачное тело мирового эфира вслед за неповоротливым поездом. Слава попытался ущипнуть себя за ухо, но эфир сопротивлялся и ухо оставалось вне досягаемости. «Как на солнце перегрелся, — нечаянно вспомнилось детство, далекое-предалекое, в деревне у бабушки, — сейчас бы мороженного». От этой мысли сразу резануло в животе…

— Тебе плохо? — Мила нежно провела рукой по его покрывшемуся потом лицу, — потерпи, это полуфабрикат. Если сразу не кинулся, будешь жить. Просто расслабься. От него дня два тащит, если жрать. Это не очищенный. Здорово тебя долбануло, мы почти приехали…

— При?.. — Слава разглядывал непонятно откуда взявшихся людей, их было неприятно много. Сашок, оказывается, вовсе не развалился на пустой лавке, а сидел тихонько, зажатый в углу, между толстой теткой и тощим высохшим дядькой, и спал. Поезд натужно дернуло, пахнуло духотой, зноем и чем-то еще очень муторным, люди засуетились, пробираясь на выход. За окном проплыли театральные декорации — витой камень, ослепительно-белый гипс, круглая тумба с афишами — на фоне шелкового открыточного моря. Декорации двигались, словно обреченные фигурки в тире, и вдруг замерли.

«Тир испортился,» — понял Слава. Он с удивлением оглядывал сказочный город своей мечты: набережную с белыми кораблями, улицы, очерченные, как на детском рисунке, двухэтажными домами — брусчатка, цепи, музей Айвазовского, сплошные «Алые паруса» и Зурбаган. Цветные вывески — время нэпа, киоски, жалкие, временные строения под навесами, умирающие каждый вечер и каждое утро оживающие вновь, как насекомые неизвестной породы… И запах сосисок. Вот оно что! Как я сразу не понял!.. Недаром все так похоже на декорацию. Это все и есть декорация, настоящий только гипс, он дешевый, а вместо камней — картон, голимый картон! И стекло, наверное… Но стекло можно разбить. Разбить! РАЗБИТЬ!!! Вот она, чертовка, ублюдок африканский, кикимора: она меня заманила… Куда? ВНУТРЬ ОГРОМНОГО ХОТ-ДОГА! И сейчас будет жрать. Не на того напала, сука!.. Вместе с решением пришло спокойствие, Слава почти равнодушно ударил туда, откуда на него испуганно смотрели огромные темные глаза.

— Ты что?! — не замечая потекшей из разбитого носа крови, Мила ощетинилась, вся готовая к отражению следующего удара. «У нее был нож!» — Слава тупо уставился на зажатую в ее смуглой руке сосиску с хлебом:

— Откуда у тебя деньги? Ты опять что-то украла? — его кулак, плохо собранный и мягкий, ударил наотмашь и не попал. Ноги окончательно подкосились, и Слава осел на бетонгный парапет соломенным мешком. — В голове моей опилки, да. Но ворчалки и сопилки… иногда… Да!

— На-ка, лучше пивка попей! — Сашок поднес к трескающимся губам мокрое горлышко бутылки, — Попей-попей, полегчает…

— Ты зачем детей бьешь? Детей бить нехорошо, некрасиво! — привалившись к грязному рюкзаку на раме, промямлил какой-то непонятный тип, похожий на жука-скарабея. Слава отметил, что пиво Сашок брал именно у него и что их, таких людей, много — гора сваленных вещей неприятно напоминала навозную кучу, увенчанную зачехленной гитарой.

— Где же ты такую загорелую подхватил, да еще без паспорта? — нудил скрабей-навозник.

— Да ладно, мужик, отцепись от человека, — сдунув с сосисок песок, Сашок протянул одну другу, — паспорт-фигаспорт… Мы тут все родственники. А это наш старший брат. Ну, двоюродный. Тебе-то что? Каникулы у нас. Понял?

Не торопясь, мужик-скарабей поднялся, стряхнул с задницы пыль и направился в сторону, где высокая тощая девица в нескладных очках утешала Милу. Важно обняв девушек за плечи, мужик заговорил с подошедшим милиционером.

— Зря ты, — привалясь рядом и закуривая, сказал Сашок. — Баб, их конечно, бить надо. Но за дело, а не просто так. Проси теперь у ней прошенья! Тьфу, — он наигранно сплюнул. — Ты ее для этого спасал? Эй, ты че, ты опять отъехал, что ль?! Ты, это, держись. Еще час до катера. Смотри, не сдохни!

Оставив Милу с высокой девушкой в тени на лавке, странный мужик подошел к кассе, заглянул внутрь и что-то спросил. Испытывая неловкое чувство раскаяния, Слава поднялся и, пошатываясь, побрел в тень, тяжело сел на скамейку рядом:

— Мила, объясни мне, пожалуста, куда мы едем?

— Куда едите вы, я не знаю, — верхняя разбитая губа ее дрожала, на глаза наворачивались слезы. Почему-то это было Славе приятно, он считал себя внутренне правым и был удовлетворен. — Куда я еду — дело мое! — она отвернулась.

— Ты опять хамишь!

Медленно развернувшись обратно, она попыталась выдержать внушительную паузу, но не смогла и закричала фальцетом, как голодная чайка: