Вадим Проскурин - Восемь дней Мюллера Страница 23

Приемного сына Барта и Ассоли звали Мюллером, было ему пятнадцать лет, голос у парня уже поменялся, но борода пока не росла. Странный парень был этот Мюллер, не сказать, что сумасшедший, но с придурью. Вроде и мозги есть, и соображалка житейская имеется, говорит связно, на людей не бросается, но, бывает, отмочит что-нибудь — хоть стой, хоть падай. Смотришь на парня и не понимаешь, то ли придуривается, то ли раньше притворялся нормальным, а сейчас как раз проявил истинное лицо.

Мальчики старших классов выстраивают промеж себя четкую иерархию, в которой сразу видно, кто сильный, кто умный, кто и то, и другое, а кто лошара позорный. Но Мюллер ни в какую иерархию не вписывался. На спортивных занятиях он был в числе последних, потому что неуклюж и неловок, бегал плохо, прыгал никак, мяч кидал и ловил хреново, короче, лох лохом. Поначалу, когда он только-только появился в школе, его так и сочли лохом, стали чмырить, однажды на арифметике Коко Пердючка вызвала его к доске решать задачку, а Перси Молоток, которого Пердючка всегда сажала на первую парту, чтобы не безобразничал, стал тыкать Мюллера циркулем в жопу. А Мюллер ко всеобщему изумлению терпеть не стал, а развернулся и влепил Молотку боковым в челюсть, а потом снова повернулся к доске. Пердючка так ничего и не заметила. Перси тогда чуть со стула не упал, не привык получать в рыло от всяких лохов посреди урока. На перемене подвалил к Мюллеру, стал запугивать, дескать, пойдем за школу после уроков, я от тебя мокрое место оставлю. Мюллер сделал вид, что не слушает, а Перси стал орать и толкаться, тогда Мюллер взял со стола карандаш и пырнул Перси в глаз, но не попал, попал в щеку и ничего серьезно не повредил, только царапину оставил. Перси испугался и больше к Мюллеру не приставал, разве что по мелочи. Потом они помирились, но дружбы между ними не было.

На нормальных уроках, не спортивных, Мюллер, напротив, входил в числе лучших. Та часть человеческого ума, которую развивает школа, была у Мюллера развита сильно лучше, чем к обычных людей. Особенно хорошо он успевал по арифметике, и если не ленился и не отвлекался, то даже сложные задачки, бывало, решал в уме, не написав единой строчки. Помнится, однажды Джин Водяра, сменивший в шестом классе Коко Пердючку, задал Мюллеру особенно сложную задачку, такую сложную, что в классе никто даже условие толком не понял, а Мюллер задумался секунды на три, и сказал:

— Тридцать две тысячи семьсот шестьдесят восемь.

Джин посмотрел в конец учебника, ответ совпал.

— Как ты посчитал так быстро? — изумился Джин.

— Очевидно же, — пожал плечами Мюллер.

А потом на уроке химии Ева Глюкало задала классу какой-то вопрос, не обращаясь ни к кому конкретно, а Ким Поросенок внезапно ответил:

— Тридцать две тысячи семьсот шестьдесят семь.

— Восемь, — поправил его Мюллер.

Ева посмотрела на одного, на другого и растерянно спросила:

— Почему?

— Очевидно же, — хором ответили оба и захохотали.

Тогда Глюкало решила, что они сговорились над ней поглумиться, пожаловалась директору и тот велел школьному палачу всыпать по три горячих каждому. Палач не удивился — и Мюллер, и Ким были его постоянными клиентами.

Несмотря на выдающийся ум, отличником Мюллер не был. Какую бы задачку ему ни задавали, чаще всего выходило так, что он мог решить ее, но почему-то не решал. То забывал учесть дополнительное условие, то терял при переписывании цифры и буквы, а иногда просто тупо делал не то задание, какое задали, а другое. Но все эти неудачи Мюллера не расстраивали, успехи в учебе его мало интересовали. Безразличие к учебе — обычное дело для школ в богатых районах, но мало кто выказывал его так неприкрыто, как Мюллер. Рут Крючколовка, тогдашняя их классная руководительница, много раз вызывала Ассоль в школу, и говорила, что ее сын учиться не желает, а ходит в школу развлекаться, как в цирк. Ассоль поддакивала, а потом их беседа как-то незаметно переключалась на моду и сплетни, и воз оставался, как говорится, и ныне там. Со временем Ассоль и Рут подружились.

К шалостям Мюллер подходил изобретательно, и эта его изобретательность превосходила возрастную норму раз в десять, если не больше. То, что придумывал он, никому не приходило в голову ни раньше, ни позже, а когда люди узнавали, как, оказывается, можно безобразничать, они за головы хваталис от изумления.

Первым знаменитым изобретением Мюллера было такое. Сидел он однажды на уроке чистописания, и вдруг поднял руку и спросил:

— Можно выйти?

Вирка Конопатая, их тогдашняя словесница, разрешила. Мюллер вышел в коридор, посетил нужник, а на обратном пути задержался у кабинета географии, где проводил урок Монни Кефир, подошел к двери, размахнулся и ударил ногой со всей дури. А потом прошел два шага и зашел обратно в кабинет словесности.

— Что там такое? — спросила его Вирка.

— Что-то упало, — ответил Мюллер.

А в следующую секунду Монни Кефир загрохотал в коридоре своим оглушительным басом:

— Стой, я тебя вижу!

И побежал куда-то вдаль, и затихли его тяжелые шаги. А Мюллер сел на свое место и продолжал писать прописи, только морда перестала была унылая, теперь он улыбался до ушей.

В другой раз Мюллер слонялся по району с Кимом Поросенком, и ноги привели их к родной школе. К этому времени в младшей и средней школе уроки закончились, но старшеклассники еще занимались, и из открытого окна кабинета географии доносился характерный рев Монни Кефира. Кабинет этот находился на втором этаже, окно было закрыто, но открыта узкая форточка.

На глаза Киму попалась куча лошадиного навоза, наваленного прямо на дорожку и почему-то не убранного. Раньше такого не допускали, но недавно директор школы уволил всех рабочих, купил вместо них черножопых рабов, и порядка в школьном хозяйстве стало гораздо меньше.

— А хорошо бы Монни в окно говном запулить, — сказал Ким. — Прямо в рыло.

— Прямо в рыло не получится, — возразил Мюллер. — Момент не подгадаешь, и форточка узкая. Хотя, погоди, ее же, чтобы закрыть, сначала открыть надо…

Через минуту Мюллер держал в руках три маленьких катышка, а Ким — огромный ком, собранный из всей оставшейся кучи. Мюллер метнул свои катышки в форточку один за другим, первые два катышка Монни проигнорировал, а после третьего подошел к окну, чтобы закрыть форточку, а для этого ее сначала надо распахнуть настежь, такая у нее конструктивная особенность. А как распахнул, так сразу и получил в морду два фунта фекалий. А когда проморгался, под окном никого уже не было.

Ни Ким, ни Мюллер не заметили, что как раз в тот момент, когда Ким метал основной заряд, из-за угла вышел учитель танцев и этикета по имени Ли и прозвищу Бычий Хер. Мюллеру надо было найти кого-нибудь третьего и поставить на шухер, но Мюллер не только на уроках был недопустимо рассеян, но и вообще по жизни. Бычий Хер не понял, что происходит, он поймал убегающих нарушителей чисто инстинктивно, у всех опытных учителей есть такая привычка: видишь, ребенок бежит с виноватым видом — лови. Только потом он понял, что случилось, когда услышал, как орет Монни и какая у него при этом говенная рожа. Сначала Ли остолбенел, затем непроизвольно расхохотался, но тут же овладел собой и сказал с почти серьезным лицом: