Владимир Аренев - Конец света с вариациями (сборник) Страница 24

Никто не услышал – воплей вокруг хватало.

Люся Синявская пришла на работу в настроении отнюдь не праздничном, совсем не подходящем для шуток и безобидных розыгрышей.

Проблемы последнее время навалились кучей, как свора лаек на стронутого с берлоги медведя. Муж, Костик, нашел какую-то фотохалтуру за городом – и несколько раз возвращался поздно, приносил деньги – а заодно и запах недешевого алкоголя, который, однако, не мог до конца перебить тонкий аромат женской косметики… Единственная дочь от первого брака не в первый раз замечена с каким-то сокурсником из нынешних, с типичным моветоном, – ничего серьезного, мама, мы просто друзья! Родители совсем сдают, болеют все чаще, – а в область, за сто сорок километров, к ним каждую неделю не поездишь… Короче, не до шуток.

Она и про праздник-то этот дурацкий вспомнила, только придя на работу и подумав про Немчинова, – надо с ним что-то делать, достал окончательно.

В редакции было на удивление пустынно, она тут же поняла почему – почти все толпились у телевизора в приемной, с жаром обсуждая какую-то первоапрельскую шутку, запущенную в эфир с утра пораньше. Она глянула мельком: на экране что-то горело и рушилось, метались испуганные статисты, тарахтел прямо в камеру репортер, удачно изображая крайнюю степень взволнованности. Повторяются – все прямо как в том рекламном ролике, что насчет захвативших город орехов… А вот и злобный пришелец – ползет-колышется гигантская медуза чуть меньше цирка шапито размером… Люся пошла к себе, отметив, что задумана и смонтирована хохма с размахом, куда там их штатному шуту Немчинову с его плоскими приколами…

Устроившись за столом, первым делом взялась за выдвижной ящик (зная простой и не признающий частной собственности характер коллег, все нужное для работы на виду не оставляла, прятала в стол); выдвинула – и замерла. Вот и первый привет от козла-Немчинова, но наверняка на сегодня не последний… С первым апреля!

Вместо исписанных и чистых блокнотов, стакана с ручками и карандашами, коробки с дискетами, степлера и кучи других необходимых мелочей на дне глубокого ящика красовалось нечто вроде пудинга гнусно-несъедобного вида. Нечто колыхалось и подергивалось, как живое – но это, конечно, затухали в студенистой массе колебания от резко выдвинутого ящика. С чего ему, в самом деле, еще дергаться?

… он и в Африке… нецензурно подумала про Диму разъяренная Синявская. Еще и все дно, гаденыш, какой-то слизью заляпал…

Люся обернула руку чистым платком и брезгливо протянула к продолжающей колыхаться массе.

– Стен, ты не читал, часом, фантастический роман одного поляка? Про разумный студенистый океан Соляриса?

Стенли Ковальчук, командир смешанного экипажа, долго молчал.

Но ответил:

– Какого поляка? У нас их много писало… Азимова? Зилазни?

Камаев махнул рукой. Какая, в самом деле разница, какого?

Бортинженер Паша Мельниченко, третий член экипажа, в разговоре не участвовал. Он замолк восемь дней назад и не сказал с тех пор ни слова. Восемь дней назад полтора десятка студенистых валов вспучили океан у берегов Флориды и обрушились на полуостров с разных направлений. Мыса Канаверал больше нет. Точнее, мыс-то присутствует, но старушка «Дискавери», призванная доставить их обратно – не стартует с него никогда. Запасная площадка на острове Уоллопс канула еще раньше – когда стало ясно, что средство профессора Каунца ничему и никому не поможет и препарат, на который извели почти весь мировой запас иода – распылен над океаном впустую… И про Байконур тоже можно не вспоминать – над степями Казахстана колышется сейчас отнюдь не ковыль.

Паша молчал. Ни на что не реагировал. Смотрел в никуда. Слабый интерес проявлял, лишь когда внизу проплывало выжженное ядерными взрывами ожерелье, окружившее по дальнему периметру несокрушимые башни под рубиновыми звездами… Под одним из эпицентров осталась родная Пашина Вязьма.

Ковальчук не хотел обсуждать варианты разумности студня. Его волновал другой вопрос:

– Все-таки интересно: это едят? Мне кажется, если проварить хорошенько…

Тема была актуальная. Вчера они опять урезали рационы. Запасов продовольствия на борту МКС оставалось на пятнадцать дней…

Андрей Рубанов

Последний ураган

Нас много.

За два месяца я встретил сто семь выживших. Многие из них, как и я, обошли пешком десятки километров.

Почти все куда-то идут: на юг, на восток, или просто – куда глаза глядят. Но есть и такие, кто осел на одном месте, на «пищевых полянах».

То есть люди уцелели – как биологический вид. Поэтому сейчас я повторю с гордостью: нас много! Человечество не погибло.

В старой жизни – до урагана – я был совсем другим человеком. Тетка оставила мне квартиру в прочном старом доме, в центре города… неважно, какого города, какая разница, если городов больше нет? Повторюсь, дом был прочный, старый, кирпичный; я сидел в прочной старой квартире и писал то ли романы, то ли пьесы. Возможно, и то, и другое. Точнее не помню. Почти все выжившие получили контузии разной степени. Я тоже два раза бился затылком и один раз – верхней частью лба. Судя по стилю моих записок, если я и был писателем, то писателем «очень третьего ряда», как выразился другой писатель, имя которого я тоже запамятовал…

Чтобы не запутаться, начну еще раз. Мне тридцать лет. До урагана я вел уединенный образ жизни, много работал и много пил. В середине осени жена ушла от меня. Ночи стали длинными и холодными. За окнами ветер гнул голые серые деревья. Дожди не прекращались. Я поздно просыпался и видел все время одну и ту же картину: отчаянно раскачивается ветка клена, и капли дождя текут по стеклу не вниз, а – вниз и вбок; так сильны были порывы ветра.

Я слыл передовым человеком и не держал в доме телевизора; все, что надо, получал из Интернета. Но в октябре забыл заплатить – и меня отключили. Я отправился пешком, всего сотня шагов, через переулок до магазина, где рядом со стеклянной дверью стоит терминал; но из упомянутой сотни шагов не сделал и десятка. Вокруг бушевала настоящая буря. Ливень оказался неожиданно теплым, и я, пока боролся с ветром, даже вспотел, в своем свитере и плотной брезентовой куртке – она до сих пор мне служит; вот – можете ее потрогать. Брезент в те дни многим спас жизнь.

Вернувшись домой, поспешил выпить еще стакан – в те дни я пил по стакану крепкого трижды в день – и уснул.

Рано утром послышались сирены и грубые, усиленные электричеством голоса. Я лежал, любуясь рубиновыми и лиловыми отсветами огней полицейских маяков на черном оконном стекле, покрытом волнистой водяной пленкой: то были уже не капли, стекающие причудливо – но плотные водяные струи. Я завернулся в одеяло и опять впал в забытье.