Владимир Покровский - Повести и Рассказы (сборник) Страница 24

— Ну что же, — говорила она. — Это просто такая жизнь.

— Такая жизнь, — соглашался я.

— Этот Георгес, этот Георгес, — говорила она.

Ох, этот Георгес, черт бы его подрал.

— Окна у тебя, — сказала она под утро, — Серые какие-то и ужасно пыльные окна.

Сопел Манолис. Тамарочка сидела с ним рядом и смотрела на него, как Манолис сопит.

Я сказал тогда Манолису, что жизнь сложная штука, брат. Что жизнь — компликейтид синк. Синк, а не синг. Синг — это зонг… Что жизнь — это тысячи переплетенных сюжетов, но обязательно чтобы сюжетов, построенных по классическим литературным канонам, со всеми этими развязками, завязками, кульминациями, сверхзадачами… что это самое главное — сверхзадача, вот только каждый раз для разного главное, а он ответил мне в том смысле, что и рад бы избавиться от Тамарочки, да не может — по причинам психофизиологическим. И что за коитус мой с Тамарочкой он на меня не злится, но… тут он сделал воспоминательную паузу, звякнул рубиновым бокалом и смешно сморщился. Он в тот момент напомнил мне одного старика с очень мощным и крутым лбом, я к нему как-то на вызов ездил: тот, когда цену услышал, тоже вот так вот смешно сморщился, будто все свои лицевые принадлежности — нос, брови, глаза, заветрившийся ротик, внутренние стороны щек — все эти свои причиндалы лицевые будто попытался в одну точку стянуть. Ничего не получилось, конечно.

Спустя паузу Манолис что-то надумал, многозначительно повторил свое «но» и сообщил, что очень хотел меня тогда пристрелить из своего пистолета дымящегося, и одновременно очень мечтал самоустраниться от лицезрения — то есть от всяческих действий, попросту говоря, хотел убежать. А тут еще пистолет дымил.

— О! И сейчас, кстати, дымит! — пискнула Тамарочка, красная, как произведение Модильяни. — И между прочим, если уж по сюжету, он должен в последнем акте (слово «акт» Тамарочка с наслаждением выделила) обязательно выстрелить, Чехова читывали, знаем, как же!

— Обязательно выстрелит, — пророчески подтвердил я.

По всей кухне начадил тогда пистолет.

Тут Манолис зациклился на теме смерти, а я над ним издевался, потому что это я должен на теме смерти циклиться, а не какой-то Манолис, потому что Тамарочка его жива, а Вера давно повесилась, уж кому-кому циклиться, как не мне, и, главное, никто не знает, почему она повесилась. И я тоже не знаю, мы перед тем месяц как разбежались, она потому что на разврат была очень бешеная, Верочка-то моя, трудно было выдержать с непривычки, и в конце концов я не выдержал и сказал ей, мол, все, пока, дорогая, а она не хотела, но потом собрала вещички и сказала проводи и я ее проводил а потом месяц ждал, но ни звука, ни звонка, ни визита, даже в трубку не дышала, подлюка, характер, что ли, выдерживала, а, может, с татарином своим загудела, теперь уж не установишь, только однажды мама ее, Ирина Викторовна, с работы вечером возвратившись, видит, бедная, что на ремне висит ее деточка, что абажур загораживает доченька ее милая, и тогда, милицию вызвав, кинулась мне звонить, и кинулась разыскивать Валентина, а татарина поганого никто не позвал, он сам пришел, молодой такой парень, пьющий, сразу видно, и вот он нам всем троим намылился морду бить, а Валентин каратист и вообще спортсмен, положил его одним мощным ударом (с удовольствием вспоминаю), и тоже убить хотел, словно вот как Манолис меня, а потом мы долго разыскивали для памятника ее фотографию, где она улыбается, и ни одной не нашли, потому что на фотографиях она всегда мрачная выходила, а у меня как раз такая фотка была, моя самая любимая фотка, и я все верх дном перерыл, все искал, где ж это она улыбается, Мона Лиза этакая, но куда-то задевалась карточка, да так потом и пропала.

Мне до чертиков надоело в эту игру с вериной мамашей играть, в эти телефонные, как она говорит, «святотатственные» вопросы, да и Вере не нравится, все просит, чтобы я перестал эти глупости, да вот как-то все не получается перестать, потому что если перестанешь, то что же взамен останется, да и мамаша ее, похоже, не слишком на самом деле возражает против этих звонков, все это разумеется, несмотря на.

Я знаю, — когда Вера постареет, она расплывется, губки гаденько подберет и превратится в копию И.В., мамы своей. Я уже сейчас могу представить, как сгниет ее взгляд, как поредеют, повыпадут ее такие сейчас пышные волосы, как зубки золотом покроются, а ножки — синими венами, ну словом, патиной пойдет моя Верочка. И когда-нибудь тогда обязательно произойдет так, что маме она больше не разрешит, что она сама снимет трубку, а я не узнаю и подумаю, что И.В.

И не поможет ей тогда никакой Георгес.

Я понятия, честное слово, ни малейшего понятия не имею, какая есть связь между Георгесом и тем, что происходит сейчас на улицах. Или, скажем, на работе моей, когда клиенты стучат наганами по столу, грозно сверкают глазами и никого не спрашиваясь, прибивают над моей почему-то дверью (пришел позавчера один и прибил) совершенно потрясающие плакаты типа «Оружьем миролюбья должен умело пользоваться каждый!!! (три восклицательных знака)» или «Гада — убей! (один восклицательный знак)». Я спрашиваю, а кто это гад и как его узнать, и, главное, за что его убивать? Он мне говорит: «Это все неважно. Главное, чтобы гад.» Да, мой Георгес, красоту приносящий, никого ни к какому насилию не принудил, никогда никого не пугал, никогда никому ни единого зла не сделал, а то, что было тогда на улицах, я даже и вспоминать не хочу, да вы и сами видели все, только не сознаетесь (или не сознаете — что хуже). Эти слепые, носорожьи физиономии, выдающие себя за лица человеческие — и попробуй им возрази! — эти хари осатанелые, что высовываются из окон изящных царских карет, эти храмы с пятиконечными звездами, внезапные и кровавые драки в музеях, и эти ужасные публичные пушкинские чтения для умственно отсталых, где вместо Пушкина читают параграфы, где шизики ругают параноиков, которые громко и злобно отмалчиваются… эти ямы посреди улиц, эти выбитые стекла, за которыми полная чернота, эти холодные пожары, бандитствующие старухи, философы с алебардами, шесть рядов краснобляхих дворников — да боже мой, ну все же, ну все же вы знаете, только не хотите, не хотите и все.

Но вот что я вам скажу — и улица, и Георгес заражены были тогда одним — одевятнадцативековиванием.

Если вы вздумаете возражать в том смысле, что на улице было одевятнадцативековивание не то, а фальшивое, квазидевятнадцативековое и вообще черт те что, или что это (как говорит Манолис) безумные происки ублюдочных коммунистов, а вот Георгес — самая что ни на есть истина, артефакт (не знаю, что такое), с помощью которого люди смогли бы по- настоящему одевятнадцативековиться, если вы на такую высоту вознесете в своих мыслях Георгеса, схватитесь за него, как умирающий от рака хватается за сульфадемитоксин, то вспомните, пожалуйста, дорогие, про Влад Яныча, который пришел на мой деньрожденье-группешничек с потрясающей новостью, из-за чего выстрелил все-таки дымящийся пистолет, опустошив нас, опустошив, главное что, меня, сделав меня из человека квази-, недо- и как бы человеком, у которого все главное, из-за чего стоит жить, ампутировано, причем безвозвратно и напрочь; когда Влад Яныч, весь встрепанный и (обратите внимание) внечеловечески радостный, ворвался в мой интимный мир, в мой личный праздник, держа над собой как флаг книжицу старинного правописания, да и не книжица то была, а так — собрание неких очень обтрепанных и желтых страниц, — и торжествуя объявил мне, что Георгес тоже ведет себя далеко не в соответствии с благословенным девятнадцатым веком, что…